День милосердия

Трофим женился первым, привез из соседней Мамонтовки ненаглядную свою Тренушку. Братья перешли жить в пустовавшую времянку, к соседям, старикам Бутовым, начали было строить себе дома, тоже собирались жениться, но ни построить домов, ни обзавестись семьями так и не успели. Тохе было уже два года, когда началась финская война. Все три брата были призваны в один день. Воевать не пришлось, но год отбарабанили в пехотном училище. Трена с Тохой вернулись к матери в Мамонтовку, и, пока Трофим служил, дом стоял пустой, сырел, выстуживался, ждал. Трофима, как семейного, демобилизовали после первого года, братья остались служить дальше да так и ушагали без передышки в следующую войну, Отечественную. Трофим успел-таки еще чуток глотнуть семейной жизни, перевез Трену с Тохой в свой запущенный дом. И только отогрели его, просушили, наладились жить — опять война. Братья, Григорий и Семен, сразу угодили в пекло, пропали без следа в первых пограничных побоищах. Трофима послали на курсы младших командиров в Омск, и первый, самый кровотечный год, прошел для него везуче. Зато потом выпало ему на всю катушку: страшные гибельные бои, окружение, плен, полтора года мытарств по немецким лагерям, скорый и строгий трибунал после вызволения из плена, штрафбат до первой крови, тяжелое ранение в голову, госпиталь в Саратове, снова фронт. Уже не штрафником, в обычной, стрелковой роте прошел с боями всю Польшу, пол-Германии и в самом Берлине — два пулевых в правую ногу.

Пока воевал, мыкал горе в лагерях, мотался после войны по госпиталям, по курортам, залечивал сбитые гвоздями кости, Трена с Тохой жили у матери. Дом в Суетихе все пустовал, заколоченный, с выбитыми стеклами, с порушенной кровлей, черный и ободранный, будто после пожара. И как ни сушили его, как ни ветрили потом, так и не смогли вывести запаха плесени и болота. Видно, и для дома не прошло даром черное лихолетье — сгнила матица! Это ж кому сказать — не поверят…

Старик тыкал концом палки в матицу, в те места, где сгнило, и сокрушенно качал головой. Как продавать такой дом? Где найдешь дурака, который взял бы дом с гнилой матицей?!

Тихо скрипнули ступени крыльца, кто-то подергал запертую дверь. Старик заторопился в сени. Анатолий высунулся из подполья, выпучив глаза, жестами, сложив ладони вместе и прижав их к щеке, показал отцу, что он, дескать, спит, а посему надо задернуть занавеску перед кроватью. Старик суетливо кинулся обратно, задергивать занавеску. Анатолий, ухватив за ручку крышку подполья, прикрыл себя изнутри.

«Дедушка!» — донеслось снаружи. Старик откликнулся из избы — слух у него был тонкий.

— Любушка это, — объявил он сыну, проходя над ним.

Вошла девочка — маленькая, востроносенькая, в сером полушалке, наброшенном на русую голову, в белом передничке, видно, недавно из школы, не успела переодеться. В руках у нее была эмалированная миска, прикрытая кружком из фанеры.

— Горяченького, с плиты, — сказала Любушка, протягивая старику миску.

— Входи, входи, а то темно там. На стол поставь. Вот спасибо тебе, деточка, — бормотал растроганный и смущенный старик, ковыляя рядом с Любушкой.

— Папа велел узнать, шкурки не готовы ли? — спросила Любушка.

— Глянем, это мы точно глянем, — с готовностью, торопливо сказал старик и тотчас же пошел в угол проверять шкурки.

Анатолий откинул крышку, вылез из подпола. Он появился так внезапно, так бесшумно, что Любушка ойкнула от испуга и кинулась к старику. Он и сам вздрогнул, но, увидав сына, обнял девочку, погладил по плечу.

— Это ж Анатолий, сын мой. — Старик вздохнул и добавил, как бы оправдываясь перед девочкой. — Вот, приехал, забирать меня в город.

Любушка не сводила с Анатолия глаз. Он сделал ей пальцами «козу», шутливо зарычал — она застенчиво прикрылась кончиком платка.

Старик снял с веревки одну за другой пять шкурок, потрепал каждую, помял в ладонях, поиграл мехом, подул, гоняя туда-сюда голубовато-серые волны, и, сложив шкурки одна на другую, протянул Любушке:

— Держи!

Анатолий опередил Любушку, взяв пачку в свои руки.

— Ну-ка, дай-ка глянуть. О-ого-го! — пропел он. — Товар!

Это были большие, великолепно выделанные шкурки кроликов — на шапку и воротник, без всякого сомнения. Анатолий полюбовался шкурками, помял, как и отец, в ладонях, отдал было девочке, но в последний момент придержал, и шкурки оказались в руках и у девочки, и у Анатолия.

— Ты, конечно, их возьми, отнеси домой, — сказал Анатолий, близко склонившись к девочке, — но скажи папке, что дедушка собирается переезжать в город, на переезд нужны деньги. Пусть отец занесет. Сколько тут? — Анатолий снова перебрал шкурки, глянул на отца — тот испуганно замахал руками. — По три рубля за шкурку. Запомнишь?

Девочка ответила опущенными глазами. Она вовсе и не держала шкурки, лишь касалась их, и Анатолию пришлось прикрыть ее руки своими и сжать с двух сторон, чтобы шкурки не выпали.

— Вот так! Ну, беги, а то дел много.