День милосердия

Они обнялись, трижды поцеловались. Старик рядом с Анатолием казался сухоньким поджарым подростком. Сын был широк и грудью и лицом, красным от холода и недавней ходьбы. Пока он снимал черную казенную шинель, вешал на гвоздик казенную же фуражку с белыми крылышками на околыше, пока стягивал мокрые носки и обувался в старые отцовские бурки, теплые, прямо с печки, пока приглаживал рыжеватые поредевшие со лба волосы, отец топтался возле, упираясь одной рукой в дверной косяк, а другой пытаясь помочь: то придержать шинель, то повесить фуражку, то показать, где бурки. Сын покряхтывал, раздеваясь, жадно оглядывал внутренность дома. Беглый взгляд его останавливался на старике мельком, как бы случайно, и когда глаза их встречались, сын подмигивал отцу, словно боясь, как бы не передать ему все, что привез, разом, в одном долгом взгляде.

Жулан, тихо вошедший в избу через раскрытую дверь, стоял у порога, виляя хвостом, и радостно щерился. Анатолий потрепал его за ухо, взлохматил шерсть на загривке.

— Узнал, псина.

— Ну, — обрадовался старик. — Я лежу, жду, голос, думаю, подаст, а он — ишь, признал.

— Сколько ему уже?

— А бог его знает, одиннадцать, однако, весной будет. Весеннего он помета, — сказал старик, кивнув на пса.

Жулан деликатно переступил на несколько шагов и сунулся мордой под ласковую руку старика.

— Ты-то не помнишь, в армии был, мать, та помнила бы, — продолжал старик, поглаживая собаку, — в апреле я его от Карпенки принес, ага, точно, в апреле. Мать глянула, смеется: какой же это кобелек? — это ж, говорит, жуланчик, птенец — вон, говорит, чепчик на головке, крылышки серые по спинке, черенький воротничок на грудке и ленточка черенькая по пузцу к морковке. Так, покойница, и прозвала: Жулан — он ее крестный, первая купала его.

Отвернувшись, старик замотал головой, растроганно вытирая то один глаз, то другой.

— Ну, ну, батя, — нарочито бодрым голосом сказал Анатолий, прижимая старика к своей груди и увлекая за собой в горницу. — Все будет нормально. Перевезу тебя в город, будешь кум королю. Главное, батя, не боись, не дрейфь. Наметил линию на переезд — держись, не отходи от нее. Город, он, конечно, не деревня, сразу тебе скажу. Есть там свои минусы, но зато плюсы какие! Одно пиво чего стоит. У меня у подъезда ларек пивной, продавщица знакомая, я ей билеты достаю — всю дорогу с пивком. А тебе, батя, при твоей худобе, — Анатолий оценивающим взглядом окинул отца с ног до головы и поправился: — при твоей стройности, батя, пиво будет оченно полезно.

Старик и смеялся, и плакал, и, чтобы скрыть, замаскировать слезы, все кашлял, с досадой постукивая себя в грудь, будто не к месту, не ко времени напал кашель. Жулан, лежавший у двери, смотрел настороженно, тревожно.

По случаю приезда сына и ради важного такого решения об отъезде из родного гнезда выставил старик припасенную бутылочку простой водки, принес и огурчиков, помидорчиков, капустки, грибков соленых, еще Тренушкиного засола. Сын достал из чемодана кусок городской колбасы в промокшей бумаге, банку рыбных консервов и бутылку «экстры». Старик, увидав еще одну бутылку, застрожился, велел сыну убрать привезенную водку и нынче пить только эту, его. Анатолий охотно подчинился — сунул «экстру» под стол, за ножку, чтобы не бросалась в глаза от порога.

Пока старик налаживал закуску, сын безостановочно говорил — рассказывал, как доехал, почти без приключений, если не считать, что часа два буксовали на раскисших объездах; перескакивал с одного на другое, поведал о том, как не хотело отпускать его начальство из-за нехватки носильщиков на вокзале, но все же отпустило, потому как «батя-то там один, ждет». О детишках выложил последние новости: Сашка записался в секцию бокса и вчера пришел с расквашенным носом, Вероника обрезала косы, за что мать всыпала ей по первое число.

Старик слушал и не слушал, больше догадывался по отдельным словам о той, городской жизни, которая приближалась к нему, казалась близкой и манящей, как луна в полнолуние.

Анатолий наполнил стаканы. Чокнулись. Анатолий выпил весь стакан одним духом, старик чуть пригубил. Крякнули дружно, переглянулись по-родственному, засмеялись.

Анатолий подмигнул старику, навалился на еду. А старик все поглядывал на сына, уплетавшего за обе щеки, и радовался. Какой еще молодой у него сын! Да какой шустрый, веселый — с таким не пропадешь! Хорошо, хорошо будет житься им в городе, любит он сына, и сын любит его.

И как в сказке, видно, от этих светлых мыслей, от сильного желания побороть недуги для жизни на новом месте вдруг отпустило ногу, словно сняло два каменных обруча над и под коленом. Старик даже задержал дыхание, боясь, как бы не спугнуть сладостный миг облегчения. Глаза его увлажнились. Он чуть покрутил головой, находясь и слухом и всем нутром там, в ноге, ожидая, что вот сейчас снова сожмет. Но нет, легкой, здоровой казалась нога. Он даже притопнул ею для пробы — ничего!

— Слышь, Тоха, чудеса: ты приехал, и ногу отпустило! — ошалело глядя на сына, сказал старик. — Во чудеса, едрит твою налево!