День милосердия

— Я продаю дом! — выкрикнул он и пристукнул кулачком: — Четыреста, и никаких!

— Батя, ты что? — Анатолий выпучил глаза и беззвучно засмеялся, придерживая живот ладонями. — Ты куда собрался? На Луну? Или на Марс, где бесплатный квас? Ты уедешь и больше никогда никого тут не увидишь. Понял? А в городе за эти две-три сотни горбатиться придется — мне! Мне! Мне!

Старик вдруг понял, что сын рассердился не на шутку, еле сдерживает себя, и спасовал.

— Ты пойми, сынок, как неловко-то перед людьми, — жалобно проговорил он, протягивая к сыну руки, как за прощением. — Особо Кобызевы! Учителя ж твои. Десять лет тебя учили, свидетельство, или как там его, вручали, да и потом, как ты в армию ушел, беспокоились. Люди-то добрые, сердечные. Матери вон сколько помогали, пока хворала. Кто б еще такие лекарства достал? Все ж таки какая поддержка! Может, оно и бесполезно было, а может, и нет — кто скажет?

Приложив руку к сердцу, Анатолий поклонился порогу:

— Спасибо им до земли. — Распрямившись, он наставил на отца указательный палец: — Между прочим, батя, если уж по чистоте, мать от деревни твоей, от холода вечного, от лошадиной работы заболела. И сам ты туда же смотришь. Я звал в свое время, как людям говорил: переезжайте в город — не захотели, вот теперь и получайте!

Старик совсем сник от этих слов. Точно, в самое больное место угодил Анатолий, точнее невозможно. Уколол-таки, не пожалел. Верно, было дело, звал, уговаривал, работу подыскивал — не захотели подниматься. Теперь-то чего вспоминать? А в городе? Лучше бы жилось им, привыкшим к вольному воздуху, к ясным зорькам над речкой, к своему огороду, корове и собственной баньке, где каждая досочка выскоблена добела своими руками? Кто ведает, как бы пошла жизнь там, в городе, в тесном закопченном углу, среди гари и шума? А тут — сосновые боры, лиственные леса, чистые, светлые, грибные, ягодные. Никаких тебе ни комаров, ни клещей, ни гнуса, как в других, темных лесах. Местность ровная, малость покатинами, богатая и полями, и лугами, и озерами. Речка Лопашка не велика, не быстротечна, но щучек и карасиков добывают на расстегаи местные мужички. Да и не в одной только рыбе дело — берега песчаные, вода теплая, прозрачная, с галечными россыпями, с перекатцами; черемухи по берегам, боярышника, смородины — и красной и черной, в иные годы красным-черно под кустами по осени, некому собирать, у всех до отвала. Любила Тренушка родные места, деревню свою ой как любила! И ее любили — и люди, и животина всякая тянулась к ней. Бывало, сядет Трена вечерком на лавочку в ожидании коровы, сидит, задумавшись, а живность, вся, какая есть во дворе, так и липнет: кот Рыжка — на колени, Жулан — к ногам сворачивается, куры кольцом обступают, коза Белка тоже ласки требует, кота норовит согнать. Куда ж от всего этого в город? Не канатами, а ищи чем покрепче, были связаны с деревней — так и не тронулись. Уж кто-кто, а сын-то знает всю подноготную…

Анатолий обстукал, общупал матицу, соскоблил старую, в несколько слоев известку — иструхлявилось дерево, особенно в четырех местах: пальцем ткнешь — как в песок. Старик вылез из-за стола посмотреть, над чем там маракует сын. Увидел гнилушки в матице, так и ахнул:

— Господи! Как же это? Чего ж теперь делать? — запричитал старик, засуетился на одном месте, торопливо пытаясь втолкнуть вылезшую рубаху в брюки, словно собирался бежать куда-то, звать на помощь.

Анатолий почесывал ножом затылок в седых завитушках, соображая, как быть. Он снова ушел в сени, шарился там, громыхал, звенел пустыми банками-склянками, пинал в сердцах ведра с застывшей краской, которой сто лет в обед, наконец вернулся в горницу с комками засохшего мездриного клея и с берестяным туесом, полным опилок. Клея он накрошил в ковшик, залил водой и поставил на печь. Опилки высыпал в тазик, приготовил воды, кисть, разложил старые газеты. Погуще развел, размешал известку в ведре, добавил синьки, поставил в угол, подальше от чужих глаз. Засветил керосиновую лампу и, взяв топор, полез в подпол, смотреть половицы.

Старик следил за его приготовлениями и думал о доме, отчего же так быстро сдал, пошел в труху крепкий с виду, молодой еще дом. В двадцать восьмом отец ставил — всем колхозом помогали: и деньгами, и лесом, и работой. Уж тех людей, кто строил, и косточек не найдешь, развеялись, сгинули — кто на далекой западной стороне, на чужбине, кто на далекой северной и восточной, а кто и в родных землях нашел вечный покой. Дом ставился для принятия и расширения жизни, да только время выпало ему такое, что людям, поселившимся в нем, было не до уюта и разрастания. Тормошливое было время, лютое. Отца насмерть забили в драке лихие переселенцы с голодных приволжских мест, мать надорвалась, тягаючи на колхозных работах сырые бревна, в одну зиму умерли с голоду двое младших сестер. К тридцать девятому году осталось от всей семьи Маньковых трое братьев: старший — Трофим, средний — Гришаня и младший — Семен.