День милосердия

Сын ухмыльнулся, говорить ему пока было некогда — ел. Старик придвинул поближе к нему закуски. Анатолий налил себе еще полстакана, плеснул, несмотря на отказы, и отцу. Прожевав, он уставился в запечье, где на веревках сушились выделанные шкурки, и глаза его, светлые, маслянистые от горячего аппетита, одобрительно сощурились.

— Хороший бизнес, батя. Шкурок десять, да?

Старик обернулся на шкурки, пожал плечами, бог его знает, не считал. Был он весь еще там, в исцеленной ноге, и благостная улыбка кривила его тонкие синеватые губы.

— По сколько нынче выделка? — спросил сын и, понюхав водку, содрогнулся.

Старик застенчиво поскреб затылок, стараясь согнать с лица непривычную радость, от которой ему было не по себе и которой он почему-то стыдился.

— За харчи делаю. Сам-то не варю, вот люди и подкармливают. Иные рублики суют, но как брать? Харчи же.

Сын промычал что-то нечленораздельное, прошелся глазами по потолку.

— А это что? — Он вдруг поднялся, вытянулся из-за стола, разглядывая что-то в том месте, где матица своим краем ложилась на стену. — Грибок? Жучок древесный?

Не переставая жевать, он перехватил вилку за острие и, взобравшись на лавку, потыкал в край матицы, отковырнул известковую корку — посыпалась труха. Анатолий чуть не поперхнулся, торопливо проглотил.

— Что делать будем? — спросил он, уставясь на отца. — С минуты на минуту покупатель придет, а тут…

— Какой покупатель? — удивился старик. — Кто сказал?

Анатолий помахал вилкой, как бы говоря, погоди, не мешай соображать.

— Вот что, — сказал он, опустившись на место. — Придут люди, в дом не пускай, скажи, сын устал с дороги, спит, пусть завтра приходят, с утра. Понял? Устал с дороги, это же нормально.

— Какие люди? — недоумевал старик.

— Иван Спиридонович с женой, учителя, вот кто!

— Кобызевы?

— Ну.

— Дом смотреть? Наш дом?

— Ну чего ты как в цирке шапито? Кобызевы придут смотреть. Им нужен дом, хотят выделить молодых. Самим строить нету пару, казенный второй никто не даст, а купить небольшенький, вроде нашего, то, что нужно. Уразумел?

Старик повертел сухой своей головой, как бы приплюснутой с боков, потрогал кадык, морщинистой кочкой торчавший из рыжевато-серебристой щетины, и, вздернув плечиками в заношенной нательной рубахе, прошепелявил:

— Нишего не понимаю. Откуда бы им знать? Я ше никому ни слова ни полслова.

— Ты ни полслова, а у меня, — Анатолий постукал ногтем по циферблату часов, — сдельно-прогрессивное. Я что, неделю тут буду груши околачивать? У меня, батя, каждый час припек дает, пока я там, — многозначительно добавил он, показав вилкой за спину, подразумевая под словом «там» город. — Я, батя, пока до тебя шел, сто дел обделал.

Он еще налил себе водки, выпил, быстро доел картошку, схрумкал огурец и, подмигнув ошеломленному отцу, поднялся из-за стола.

— Двери на крючок! Окна занавесим и — за дело! — сказал он, потирая руки. — За ночь марафет наведем, утречком — пожалуйста, покупайте.

Он подошел к двери, остановился над псом. Жулан поглядывал на него исподлобья виноватыми печальными глазами и тихо бил хвостом. Анатолий хмыкнул, размышляя, как с ним быть, оставить в избе или выставить вон. Решив, видно, что пес будет мешать, он без церемоний вытолкал его ногой в сени и дальше — на крыльцо. Накинув крючок, вернулся в избу, задернул занавески, включил свет.

Старик заволновался. Ему казалось, что момент расставания с домом настанет не так скоро, думал, сын поживет недельку-другую, спокойненько обсудят, найдут покупателя, сторгуются, посидят, как положено, на прощание под родной крышей, сходят на кладбище, не спеша соберут вещи… А тут, оказывается, горит: раз-два, и уже покупатель.

Анатолий меж тем обошел горницу, заглянул во все углы, ковырнул там, поскреб тут, покачал рамы, сморщившись, попрыгал на ходивших ходуном и скрипевших половицах. Расшуровал печь, подбросил дровишек, принес из сеней ведро с известкой, молоток, гвозди, столярные инструменты. Снял форменный китель, остался в розовой трикотажной рубашке, которая была маловата — тело так и выпирало, давило во все стороны.

Старик подозвал его к столу.

— Тох, ну, а как же цена, документы и все такое прочее? Как ты себе думаешь?

— Цену завтра скажем. Не меньше восьми сотен.

— Сколь-сколь? — не поверил своим ушам старик. — Восьми?!

— А что? Мало? Давай тыщу запросим, но тыщу — это спугнуть можно.

— Да ты что мелешь, Тоха! Какая тыща, какие восемь сот? — заторопился старик. — Это ж надо быть совсем — восемь сот! Да вон, летом Вильяновы продавали домину, пятистенную, с верандой, новенький дом и то за шесть. А я свой — за восемь? Да что ж, совести у меня нет?

Анатолий взял с тарелки кружок колбасы, сложил пополам и, выждав, когда отец перевел дух, ловко сунул ему в рот. Старик хотел было выплюнуть колбасу, но сын цыкнул на него: «Ешь!», и старик принялся усердно жевать, перекатывая колбасу между немногими оставшимися во рту зубами.

— Жуешь и жуй. И помалкивай, — сказал Анатолий, вытирая руки об штаны. — У тебя совести излишки, а у меня недостача, вот на двоих нам и будет в самый раз.

Старик выплюнул колбасу.