День милосердия

— Ты вот что, — начал Николай Иванович строгим тоном, как будто говорил со своей санитаркой, — не дури и не виляй. Не можешь решиться на жизнь со мной, так и скажи. Вместе подумаем, как быть. Я ить тебе не враг. Как себе, так и тебе добра желаю. Можешь ехать, дело не в деньгах — надо, сколько хочешь дам, не жалко. Но, Олена, прошу тебя, будь же ты человеком, не таись. Говори, чего хочешь. Сына стыдишься, так я тебе скажу: глупо это. У сына своя жизнь, у тебя — своя. Матери боишься? Так она ж у тебя вроде бы не злыдня, добрая старуха. Ну, езжай, посоветуйся, если не можешь иначе, но одно запомни: с ребенком не вздумай чего-нибудь сотворить. Не прощу! Так и запомни: не ты одна хозяйка твоего живота — я тоже права имею. Формально нет, а по существу имею. Не вздумай! Слышишь, Олена!

Он сказал это, пристукнув ладонью по столу, — тыквенные семечки дружно подскочили, как стайка маленьких рыбок над водой.

В кухне громко тикали ходики, под полом возились куры. Издали доносилось сытое мычание коров, тявканье собак. Звонко потрескивала бензопила. Олена стояла, опустив голову, трогая грубыми красными пальцами бахрому платка. Николай Иванович, отвернувшись, глядел в окно на синеющее небо, на косогор, поросший березовым леском, среди которого бродили козы. По улице хромой мужик прогнал корову, помахивая хворостиной и приговаривая без всякого выражения: «А ну, пошла. А ну, пошла».

— Ладно-ть, — произнес Николай Иванович, как бы закругляя, завершая весь прежний разговор. — Надо, так надо. Езжай.

Она с благодарностью, порывисто обняла его стриженую голову, провела по небритой щеке.

— Ой, Колынька!

— Ну, ну, — проворчал он, похлопывая ее по спине. — Будет, будет.

Она села напротив него.

— Покушать собрать?

— Так ты когда едешь-то? Вечерним?

— Да уж пора выходить, — сказала она неуверенно.

— Ну тогда что ж, какие кушанья — пошли! Да, а за скотиной кто присмотрит? За домом? Мне как-то не того…

— С Машей договорилась. Ты даже не думай, присмотрят. Вот Васех…

— Кота возьму, — согласился он. — На сколько планируешь?

— Ой, не знаю, с недельку, наверное, больше-то чего там? — с усмешкой, вроде бы не одобряя своего решения и всю тамошнюю жизнь, сказала она.

— Смотри, Олена, помни! — сказал он и пригрозил пальцем: — Не вздумай!

— Не дура, поди, — откликнулась она, отводя глаза.

— Дура не дура, а всякое бывает. Наговорят с три короба, развесишь уши, а потом поздно будет. И себя искалечишь, и жизнь новую загубишь, и вообще…

Он подхватил кота, сунул за пазуху, взял чемодан и первый шагнул за порог. Олена обвела глазами горницу, фотографии на стене над комодом и вокруг зеркала, поправила половичок, присела на табурет, на плюшевую свою куртку, и, чуток посидев тихо, с закрытыми глазами, поднялась, оделась, вышла вслед за Николаем Ивановичем.

Четыре часа автобусом до Лихославля, ночевка на вокзале (скрючившись, подремала на голой скамейке), потом еще два часа в электричке, и ранним утром, к открытию метро, Олена приехала в Москву. Сестра жила в новом районе, куда метро еще не довели. И опять пришлось топать, волоча увесистый чемодан, пересаживаться с автобуса на автобус. В полдень она была на месте. В лифте ездить было непривычно, да и боязно, и она кое-как, из последних силенок вползла с чемоданом на девятый этаж.

Открыла мать. То ли с потемок на яркий свет, то ли и впрямь не узнала — смотрела, смотрела сквозь щель под цепочкой и — «Кого вам?». Глаза неживые, тусклые и смотрят куда-то поверх, как у слепой.

— Да это ж я, мама! — У Олены даже дыхание перехватило, и сердце — то частит, то замирает.

Старуха затрепыхалась за дверью, заохала, запричитала — не может никак цепочку скинуть, пальцы не сгибаются, «собачку» не захватывают. Олена уткнулась лбом в дверь, расплакалась. Так и стояли, ревели в два голоса: дочь тут, снаружи, мать — внутри. Проплакались, собралась мать с духом, приладилась, скинула цепочку.

— Ты одна дома? — спросила Олена, обнимая мать.

— Одна я, одна. Робяты в школе, Клавдюх с Егоркей работают. Одна я.

Олена разулась, прошла за матерью в кухню. Не кухня, кухонька, повернуться негде. У одной стены раскладушка, под окном стол с тремя стульями, налево — плита газовая. В углу, над коечкой, иконка — пресвятая Варвара-великомученица, рядом на гвоздике — полотенце вафельное, изрядно захватанное. Выше — полка с посудой.

— Это что же, тут и спишь? — удивилась Олена.

— Тут, доченька, тут, — вздохнула старуха.

— Раньше в комнате жила, в проходной.

— Ага, жила, пока робяты малые были. Нонче Томару от родителев в большую перевели, Юрка тоже там, тесно, говорят, меня и сюда. Ой, Олена, Олена, возьми ты меня домой, дома хочу помереть, дома.

Старуха сморщилась, потерла кулачками сухие глаза, но расплакаться как следует не сумела, лишь похныкала. Олена смотрела на мать, и ее никак не отпускало странное чувство, будто это и не мать вовсе, а какой-то совсем другой человек, чужой, незнакомый. Ссохлась, съежилась, щеки запали, от губ остались тонкие фиолетовые жилки — еще ж и года не прошло с последней их встречи, а переменилась — не узнать.