День милосердия

По дороге, пока ехали, Олена порывалась начать разговор, но, видя, какой светлый, довольный сын, прикусывала язык, не хотела ломать ему настроение. А он все рассказывал: историю города, да какие бедствия выпали на его долю, как его топило неоднократно, как враг стоял под стенами. Олена только поражалась, откуда сын столько всего наузнавал.

Сошли на автобусной станции. Валерий обдернул кителек, выверил фуражку по носу, расправил грудь — чем не бравый солдат!

— Ну, мамка, куда хочешь?

— Да куда? Не знаю куда… Рынки тут, поди, есть? Рынок бы посмотреть.

— Рынок! Тоже мне туристка. Я тебе Питер покажу!

— Ой, ну как знаешь, сыночек. Только на рынок заглянуть тоже охота.

— Ладно, заглянем, — сказал, махнул рукой и засмеялся. — Это тебе, мам, не Лихославль, тут кроме рынков есть что посмотреть.

И они пошли по Садовой к Невскому не спеша, рядышком, таращась на дома и вывески магазинов. Валерий то и дело показывал на какой-нибудь дом и шептал: «Во! Смотри!» И верно, кругом, куда ни глянешь, затейливые лепные фигурки, ангелочки, зверюшки, то страшные, то смешные морды.

Весь день они ходили и ездили по огромному, бесконечному Ленинграду, были в Эрмитаже, лазали на кольцевую площадку Исаакиевского собора, глядели на четыре стороны света. Заходили и внутрь — видели и маятник, висящий из-под самого купола, и витражную фигуру воскресшего Спасителя, как бы идущего к людям через царские врата. Были и на рынке.

Под конец Олена совсем выбилась из сил и сделалась как больная, как в каком-то бреду или в лихорадке. В голове у нее путалось, ее поташнивало, и порой накатывала такая вялость, что она готова была свалиться прямо на асфальт. Одно прочно держалось в голове: тут, в городе, она не будет начинать разговор, дотерпит до вечера и где-нибудь там, в казарме, откроется сыну. А здесь не надо, пусть будет у него светлая отдушина, добрая память в жизни. И от этой мысли она встряхивалась, перебарывала себя, веселее шла вслед за сыном.

К вечеру, уже в сумерках, они вернулись в военный городок. Поужинали в столовой за тем же столиком, что и завтракали утром. Потом сын отвел ее в гостиницу, в гражданскую часть, где жили семьи офицеров и обслуживающий персонал, вольнонаемные. В обыкновенной квартире из двух комнат ей предоставлена была койка, такая же железная и узкая, как и у сына в казарме, так же заправленная конвертиком — суконное одеяло, чистые простыни, тугая подушка.

Пока Валерий бегал за чемоданом в камеру хранения, она лежала, как в забытьи, чувствуя лишь гнетущую тяжесть под сердцем да боль в глазах. Яркие, красочные обрывки картин: ангелы-младенцы, пышные гривы коней, поверженные тела, Христос, простирающий руки, львы, — все это плыло перед ней в багровом тумане, окрашивалось то пурпуром, то малахитовой зеленью. Вся жизнь людская, все прошлые века словно разом навалились на нее, и, придавленная непомерной тяжестью, Олена лежала на армейской койке, и слезы сами текли из ее открытых глаз. Такой малой песчинкой она еще никогда себя не ощущала, малой и слабой, — зачем только и на свет появлялась? Зачем мучилась, зачем страдала?

— Мама, ты чего это? — услышала она голос сына, и он склонился над ней, присел рядом.

— Ой, не знаю, жалко мне тебя, себя.

— С чего жалко-то?

— А так. Зачем живем, зачем маемся?

— Ну вот еще — «зачем»! Работать, детей растить.

— Детей на муки, на войны, на смерть лютую…

— Ой, мама, картин насмотрелась? — Он засмеялся. — Я в первый раз, когда нас возили, тоже как чумной ходил. Пройдет. Не плачь, мам, пройдет.

Он провел по ее светлым гладким волосам, стянутым на затылке круглым гребнем, по утомленному, опавшему лицу. Она задержала его руку, прижалась щекой.

— Ой, сынок, сынок, что хочу сказать тебе… Ты Николая Ивановича Полшкова знаешь?

Рука сына дрогнула, но, сжатая Оленой, обмякла, осталась в материнской руке.

— Помнишь? Фельдшером у нас в Мочищах.

— Ну, помню.

— Он как тебе? Хороший человек? Добрый?

Не выпуская его руку, она рывком приподнялась на локте — лицо ее стало близко, совсем близко к его лицу.

— Сыночек, мальчик мой родненький, — словно задушевную песню запела она, — ты ж свет мой единственный. Потому и приехала, что нету у меня больше никого, с кем поговорить, посоветоваться. Мама моя, твоя бабушка, стара, уж одной ногой там. Клавдия, тетка, сам знаешь какая. Ты у меня один советчик и помощник. Уж как ты скажешь, пусть так и будет…

— Ну, ну, говори, мам, — хрипловатым шепотом сказал Валерий. — Николай Иваныч-то… чего?

Жадным, неотступным взглядом она все ловила, ловила его глаза, прячущиеся, ускользающие, и наконец поймала — на миг, на короткое мгновение, но поймала. Из серенькой их зыбкой глубины глянула на нее душа сына — робкая, добрая, хрупкая, как маленькая пугливая зверюшка, невзначай щелкнешь — откинет лапки. Не разумением, сердцем почуяла Олена, что сдержит возле себя сына. Сдержит и поведет за собой — бережно, неспешно, ласково. Как когда-то, придерживая за обе ручки, учила ходить. Есть у нее такая ниточка, тонкая как паутинка, не увидишь ее, не ущупаешь, лишь душой угадаешь, как она тянется.