День милосердия

— Вот, к тем, что вчера дала. Подумала-подумала, хватит мне до Москвы, а там пусть-ка Клавдия раскошелится, пусть-ка даст нам с матерью на дорогу. Такие деньжищи сквозь пальцы перепускают. Ничего, ничего. А тебе пятерочка ой как пригодится.

Валерий не стал ломаться и отказываться, сунул деньги в карман. Из тумана, сигналя и ослепляя яркими фарами, выкатился автобус. Олена засуетилась, кинулась было к дверце, повернулась к сыну, обняла, прижала, жадно расцеловала в глаза, в щеки, в губы. Влезла с чемоданом через переднюю дверцу, и автобус тронулся. Охая, причитая, она бочком-бочком, прискоками добежала до заднего стекла, упала коленками на сиденье, но там, за стеклом, был лишь густой клубящийся туман.

1977

КРАНИКИ

После утомительного перелета, тряски в стылой электричке и блужданий по чужому городу Максим Тимофеевич наконец-то набрел на гостиницу — двухэтажный дом с крыльцом и верандой, где были свободные места. Койка вполне устраивала его, он надеялся пробыть здесь не более суток.

В просторной комнате, куда определила его дежурная, было восемь коек с прикроватными тумбочками, в центре круглый стол под клеенкой в окружении жестких стульев с гнутыми ножками, в углу, за дверью, рогатая деревянная вешалка на резной стойке с деревянными лапами, от двери наискосок потертая ковровая дорожка.

Человек в спортивном костюме и меховой шапке, поначалу безучастно лежавший с книгой у дальней стены, отвел от лица книгу и показал на соседнюю койку:

— Советую, пока свободно, подальше от окна, а то там сильно дует.

Максим Тимофеевич поколебался из-за вечной своей недоверчивости и привычки не больно-то принимать заботу от незнакомых людей, но преимущества предлагаемого места были очевидны, и он согласился. Парень поднялся, приветливо улыбаясь, первый протянул руку:

— Лапенков, Сибирь, — представился он на спортивный манер.

— Кочегуров, — назвался и Максим Тимофеевич, холодно оглядывая соседа, его длинные баки, оттопыренные уши, насмешливые глаза. — Из Москвы, — хмуро добавил он, чтобы парень не вязался с расспросами.

Эти гостиничные знакомства за долгую его кочевую жизнь сидели у него в печенках, и теперь он явно давал понять случайному человеку, что вовсе не расположен брататься с ним и вообще разводить пустопорожние разговоры. Лапенков, видно, почувствовал его настроение, снова улегся на кровать и раскрыл книгу.

Уже давненько Максим Тимофеевич понял простую истину, что когда тебе плохо и даже очень плохо, то это тоже твоя жизнь, и пусть скверная, но она неповторима, а главное — могло быть и хуже, так худо, что в пределе называется смертью. А потому он научился использовать скромные удобства любого временного жилища и не роптать на судьбу. Верный себе, он прежде всего занялся устройством на новом месте. Не спеша разделся, вынул из чемодана походный набор; пижаму положил на постель, туалетные принадлежности отнес в ванную, разложил на стеклянной полочке. Умылся, побрился и только тогда ощутил голод — весь день после раннего домашнего завтрака почти ничего не ел. Когда-то жена заботливо заворачивала в дорогу щедрые бутерброды, вареные яйца и яблоки — теперь его Груняша трижды бабушка, хлопот полон рот, дома, можно сказать, и не бывает: то у старшей, Татьяны, то у младшей, Анюты.

Он стал одеваться, собираясь на поиски какой-нибудь забегаловки. Сосед, не отрываясь от книги, сказал в пространство:

— Тут есть блинная, направо три квартала. Отличные блины, правда без икры почему-то.

— Спасибо, — сухо поблагодарил Максим Тимофеевич, чуть покоробленный последними словами парня. «Без икры почему-то», — мысленно передразнил он. — Почему-то! Я б тебе сказал почему…»

Парень этот, лежавший в шапке на застеленной кровати, сразу не понравился Максиму Тимофеевичу, и не столько тем, что лежал в одежде на чистом казенном белье (бог с ним, с бельем!) и носил старомодные баки (нынче парни завиваются, как девки, а девки стригутся под парней), а главным образом какою-то своей раскованностью: первый протянул руку старшему человеку, усмехается, советы дает как ровне, наконец это «почему-то».

Максим Тимофеевич вышел из гостиницы в желчном настроении и машинально свернул направо, как советовал парень, но остановился, повернул налево, опомнился, плюнул с досады и пошел направо искать блинную.

Три квартала по полутемной кривой улочке, по глубоким протоптанным в снегу тропинкам, сквозь морозную мглу, мимо старых кособоких изб, бывших купеческих лабазов, теснимых современными пятиэтажными коробками, мимо темной церквушки с черными пустыми оконцами. Глухие заборы, за ними собаки, бегающие на цепи; помои и зола на улице — черные обледенелые горы; холодные уборные, водоразборные колонки за три квартала — глушь, тьма, полудикость. «Как много еще надо сделать на этом свете!» — с внезапной горечью подумал он, забывая и про соседа и про свое недавнее раздражение.