День милосердия

После вкусных блинов со сметаной и горячего сладкого чая с лимоном погода, улочка да и сам этот уральский городок показались ему уже не столь убогими, какими казались на пустое брюхо. Теперь он различил и огни проспекта вдали, и застекленное высокое здание, сияющее светом, словно там собирались отмечать какой-то праздник, и копошащихся в ярких лучах прожекторов рабочих, прокладывавших на одной из улиц, должно быть, трамвайные пути.

Сосед, все так же в шапке, лежал на мятой постели, книга валялась на полу. Парень спал. Теперь и сосед не раздражал Максима Тимофеевича, как час назад. Он наклонился, поднял книгу — плотные синие корочки, видно недавно была переплетена заново. Раскрыв книгу, Максим Тимофеевич удивился названию: «Антихристъ». «Верующий, что ли?» — подумал он и с брезгливым чувством положил книгу на стол. Всяких видывал он на своем веку, и потому удивление его было мимолетным: от человека всего можно ожидать, есть такие фокусники, что десять — ноль дадут кому угодно, хоть знаменитому Кио. Этот читает «Антихриста», хотя по годам должен бы читать комсомольские книжки. «Читает — не пьет, и то хорошо», — заключил Максим Тимофеевич и принялся неторопливо, основательно разбирать себе постель.

Максиму Тимофеевичу не нравилось, когда в снабженческих делах применяли нажим сверху, в этом он усматривал недоверие рядовому работнику, пренебрежение к низовым слоям; он предпочитал, чтобы при решении вопросов обращались по инстанции снизу вверх, и сам в своей практике почти всегда выбирал именно такой путь, но в этот раз он с утра направился прямо к директору. Оснований к тому, как он полагал, было более чем достаточно: он представлял столичную фирму с мировым именем, к тому же заказ международный, не говоря уж о самом главном — горящих сроках. Тут и кладовщику ясно, что дело нешуточное, не терпящее отлагательств.

Директор оказался невзрачного вида, с одутловатым лицом провинциального забулдыги. «На уровне нашего замначцеха Кочкина», — подумал Максим Тимофеевич и, нагнав в голос металла, четко изложил суть дела. Директор начал было бормотать что-то с выражением боли и вины в сереньких усталых глазках, но Кочегуров повысил голос, и директор послушно закивал головой, шаркнул ножками в войлочных ботинках, с готовностью начертал на бумаге, предъявленной Кочегуровым: «300 шт. кранов отпустить немедленно».

На складе готовой продукции не оказалось ни одного готового краника. Кладовщица, в тулупе и огромных валенках, которые волочились по цементному полу, когда она шла по тесной кладовке между пустыми, как в сельповском магазине, полками, как-то безнадежно махнула рукой: «Нэма!» Максим Тимофеевич не стал спорить и канючить у кладовщицы, зная, что, коли были бы краники, получил бы — кладовщики народ известный: чем меньше у них на подотчете, тем лучше для них. Он лишь спросил, давно ли была выдана последняя партия и в каком количестве. На это кладовщица охотно ответила, что не далее как позавчера, пятьсот штук, «гарному парубку з Усолья».

За тридцать лет работы Максим Тимофеевич во всех тонкостях изучил взаимоотношения на различных участках и в разное время года: кто кому и когда, как у них говорили, наступает на хвост. Сейчас надо было заезжать с того конца, где было истинное начало: со сборочного цеха.

Начальник сборочного Говорушкин был тощим, бледным, задерганным, с рассеянным взглядом человеком, которому систематически, годами не дают сосредоточиться на деле и на самом себе и который уже привык к вечному дерганью и вроде бы даже рад, что его дергают. Отложив какие-то бумажки, он прочитал кочегуровское письмо и, отмахнувшись от дожидавшихся его людей в промасленных спецовках, отвел Максима Тимофеевича на участок ОТК, в застекленную выгородку, к лысому кряжистому мужичку с тяжелыми, сонными глазами, фамилия которого была Секач. Сам же двинулся дальше, куда-то в муть и синь отливочно-поковочного, где вздымался клубами дым и что-то бухало и стонало.

Секач с болезненным напряжением долго всматривался в Максима Тимофеевича, словно преодолевая мучительный приступ помутнения рассудка, наконец кивком головы показал на какого-то человека, скромно сидевшего в углу на лавке.

— Вот, собираем. Тоже три сотни, а тут, — он пнул зеленый армейский ящик у правой ноги, — двести пять.

Максиму Тимофеевичу стало ясно сразу все: и положение с краниками на текущие календарные сутки, и отношения между ОТК и сборочным, и цена директорской резолюции. Возмутило не то, что на заводе не оказалось для него готовых краников, а какое-то трусливенькое, мелконькое, несолидное поведение директора: ведь знал же, наверняка знал, что нет краников, когда накладывал резолюцию, а смолчал, пустил его, Кочегурова, трусцой по кругу. Вот что взбесило Максима Тимофеевича, которому мелкие производственные обманы были, разумеется, не в новинку, но который мирился с ними у себя на заводе как с чем-то своим, домашним и никак не мог простить их в какой-то дыре, от какого-то директоришки на уровне замначцеха.