День милосердия

— А кто дал вам право? — обозлился и Кочегуров. — Что я вам, бессмысленная тварь какая-то?! Взять и насильно запечатать в больницу… Нет, со мной такой номер не пройдет. — Он вдруг приподнялся на локте и наставительным тоном заговорил: — Вы врач молодая еще, медицину свою вы, может быть, и знаете, а человек — это не только почки, кишки, селезенка. Человек — это сознание и долг, ответственность, да! Что проку мне от вашей медицины, если этого-то, самого главного, не понимаете?! Инфаркт! Ну и что? Да, может, у меня их еще восемь впереди? Теперь из-за этого все замри, производство остановись, так? Не-ет, милая девушка, вы еще ни черта не знаете про человека. — Он отвалился на подушку и, закрыв глаза, твердо произнес: — В больницу не поеду, незачем. К утру приду в норму…

Лапенков присел перед ним на корточки.

— Минуточку! — Он потрогал Максима Тимофеевича за плечо, привлекая его внимание. — Послушайте. В прошлом году от инфаркта скончался мой отец. Поверьте, я знаю, что такое инфаркт. Вам нельзя волноваться, нельзя двигаться. Лучше всего поехать в больницу: там и лечение и уход…

Максим Тимофеевич проницательно-хитро посмотрел на него, усмехнулся:

— Вам-то, ясное дело, выгодно спихнуть меня в больницу: краники будут ваши! — Он скривился, погрозил Лапенкову: — Хитер бобер! Только и я не лыком шит, не лыком!

— О чем вы говорите! В вашем положении… — начал было Лапенков, но Максим Тимофеевич не дал ему досказать:

— В моем положении я, а не вы. Вы в своем положении, я же не лезу к вам с советами, тем более с нотациями.

Лекарства чуть пьянили его, и Максим Тимофеевич был возбужден, говорил громко, взмахивал руками.

Шофер в белом халате и сестра внесли носилки. Пахнуло морозом, бензином, лекарствами. Врачиха решительно поднялась.

— Больной, вы должны поехать в больницу, иначе вам будет плохо, — сказала она строго. Хвост на ее шапке замер по стойке «смирно».

— Не поеду, — живо откликнулся Максим Тимофеевич, — отказываюсь.

Шофер, пожилой тучный человек, не скрывая любопытства, заглянул в лицо Максиму Тимофеевичу, добродушно сказал:

— Вера Дмитриевна, не хочет человек, зачем насильно везти? Больница и так забита. Пусть даст расписку, и все дела. — И, как бы извиняясь перед Кочегуровым, добавил: — Не хочешь — распишись.

— Пожалуйста! — с готовностью согласился Максим Тимофеевич. — Дайте бумагу и ручку.

— Это же безумие! — возмутилась врачиха. — Милицию вызывать, что ли?

— Дайте бумагу. Никакого черта со мной не будет. Я лучше знаю, — сказал Кочегуров и требовательно помахал рукой: — Эй, сосед, ну-ка! Давай бумагу и забудь про ящик.

Неодобрительно покачивая головой, Лапенков нашел лист бумаги, ручку, подал Кочегурову.

— Не ведаете, что творите.

— Ведаю! Я-то все ведаю: и что я творю, и что вы намереваетесь.

Врачиха беспомощно всплеснула руками:

— Впервые в моей практике!

— Может, и правда оставить? — робко предложила сестра.

Врачиха поджала губы, скорбно глядя в пол. Хвост на ее шапке повалился набок.

— Получите! — Максим Тимофеевич передал Лапенкову бумагу и ручку. — И можете отправляться, вас ждут действительно больные.

Врачиха выжидающе смотрела на Лапенкова, тот внимательно читал написанное Кочегуровым.

— Как вы считаете? — спросила она.

— Оставьте. Если станет хуже, я позвоню.

— Но у нас в «скорой» нет сиделок, а ему надо провести курс… Да и вообще — еда, стул, гигиена.

— Я могу делать уколы, ухаживал за отцом. Оставьте стерилизатор, ампулы, немного спирта.

Сестра взялась было за баул, но вопросительно посмотрела на врачиху — та чуть заметно кивнула. По этому знаку сестра извлекла из баула стерилизатор, ампулы, флакончик со спиртом и пакет ваты. Все это аккуратно разложила на чистой марлевой салфетке. Шофер поволок носилки в машину. Врачиха, присев к столу, написала целую инструкцию на первые часы и обещала заехать ночью. Лапенков проводил ее до выхода, о чем-то долго разговаривал с ней в вестибюле гостиницы. Максиму Тимофеевичу были слышны сквозь приоткрытую дверь их голоса, ему казалось, что они сговариваются увезти его, когда он заснет, в больницу насильно. Он боролся со сном, придумывал, как бы позаковыристее поддеть Лапенкова, побранить или поядовитее сказать, что-де напрасно стараешься, парень, сделать его, Кочегурова, обязанным себе, все равно краников тебе не видать. Но он так устал от всего пережитого, что едва отвернул лицо к стене, как тотчас уснул.

Проснулся он ночью от укола — над ним покачивалась меховая шапка врачихи, подрагивал пушистый хвостик. Потом еще несколько раз просыпался и видел возле себя Лапенкова — тот поил его каким-то густым терпким отваром совершенно без соли. Максим Тимофеевич плевался и ворчал, что подобной гадости не пробовал за всю свою жизнь.

На рассвете Максим Тимофеевич почувствовал себя уже настолько бодрым, что заворочался, намереваясь встать. Пружины под ним заскрипели. Лапенков, дремавший на соседней койке, легко поднялся, мягким движением руки придержал Максима Тимофеевича.