День открытых обложек

– К утру я умру. Позвони, вот номер. Скажешь одну фразу: «Отец не станет для тебя обузой». Повтори.

Боря повторяет:

– Отец не станет для тебя обузой‚ поганец!..

На выходе Боря оборачивается. Больной смотрит с подушек:

– Позвони...

А в детском отделении, в изоляторе, крохотный – не по возрасту – ребенок, глухой, слепой, бессловесный, без единого проблеска сознания, которому не дано вырасти, полюбить, мир населить детьми. Мать неусыпная у кровати, в отчаянной надежде на исцеление, – Господи, пронеси мимо!

Спит город. Спят больные по палатам…

…спят газели на горах, скорпионы с ехиднами: видят ли сны скорпионы? Спят орлы‚ накормив детенышей трепещущей плотью. Спят гиены‚ накушавшись мертвечины. Служитель в халате, бодр‚ крепок, румян‚ катит к лифту больного‚ слушает без интереса.

– Я долго болею. Так долго, что родные привыкли к этому. Меня вроде и нет.

Женщина с потерянными глазами ходит взад-вперед по этажу‚ на мгновение останавливается перед табличкой «Операционная»; ужас, беда‚ проклятие века‚ порча выгрызает изнутри – червь неусыпный. Можно изменить имя больного‚ запутав вестника кончины‚ можно прибавить дополнительное имя: тоже, говорят‚ помогает.

Встает‚ руки уложив на подоконник. Ветры – грудью в окно. Хлесткие струи. Взвывания штормовыми шквалами. В тумане исчезают дальние предметы‚ но проступает в стекле лицо с потерянными глазами, смотрит на нее внимательно в ожидании фразы‚ жеста‚ поступка. Фраза сказана. Поступки совершены. Жест отчаяния слишком театрален.

В пятницу к вечеру крохотный раввин обходит отделения.

Он стар, кроток и улыбчив. У него встрепанная седая борода, взгляд снизу вбок. Раввин молится в честь субботы‚ пьет виноградный сок из бумажного стаканчика.

К его приходу выставляют на стол подсвечники. Женщины в больничных халатах зажигают субботние свечи, смотрят‚ не отрываясь‚ на утекающий воск, навевают на лицо тепло огоньков: «Благословен Ты‚ Господи‚ Боже наш‚ Царь вселенной...»‚ просят‚ шевеля губами‚ мира‚ покоя детям, выздоровления себе – на глазах слезы.

Раввин обещает на прощание: «Молниеносно избавление Господне...»‚ с одышкой шагает в другое отделение‚ помолиться и там в честь субботы‚ вновь глотнуть виноградный напиток.

Раввин пьет сок на всех этажах, крохотный раввин пьян от сока.

– Люди непохожие, – вздохнет страдалец. – Одинаковыми нас делает только смерть.

Сосед его вздохнет за кампанию.

– Замечательно сказано. Хочется запомнить и использовать по назначению‚ хоть и не согласен.

Пора уж раскрыть секрет: бродяжка была прежде трагической актрисой.

Переиграла роли от куртизанки до королевы, в заключитальном акте привыкла умирать, а потому с гордостью говорила: «Я подготовлена. Мне теперь нипочем»‚ – к старости оказалось не так. Сколько раз заканчивала спектакли красиво‚ под аплодисменты, без зрителей не получалось.

Пошла к геронтологу Сасону‚ а тот‚ поразмыслив‚ велел всё бросить и поселиться на улице.

– Не жить‚ – уточнил. – Выживать. На выживание требуются силы. Силы продлят годы.

– По-другому нельзя?

– Тебе нельзя. Старость будет долгая. Наверняка неукладистая. Постоянно нежданная. За углом притаится подарок‚ перевязанный ленточкой‚ либо громила с дубиной. Годится?

– Годится.

Сасон подобрал кофту‚ голубые панталоны в розовый цветочек‚ повелел подшить понизу драные кружева; выбрал и реквизит – ободранные сумки‚ прорепетировал походку‚ гнутую спину‚ выпустил в люди‚ сам шел сзади‚ потирал от удовольствия ладонь о ладонь.

– Текст будет? – спросила по актерской привычке.

– Нет текста. Говори‚ что хочешь.

Самая долгая ее роль‚ самая‚ пожалуй‚ успешная.

Ковыляет по мостовой крючком гнутая старуха на гнутых ногах. Затертая кофта обвисает на плечах. Пузырятся панталоны в розовый цветочек‚ с драными кружевами понизу. Руки перевиты вздутыми венами‚ глаза под опавшими веками глядят в землю‚ сумки оттягивают руки.

Бродит по городу‚ ночует в подъездах. Бродяжка. Бездомница. Вещунья и драчливица‚ не признающая родства. Говорит‚ что хочет‚ поэтому никто ее не понимает.

Упомянем и этих, иначе нельзя.

Бывшего следователя скоро подлечат и выпишут из больницы.

Бывшего арестанта похоронят.

Кто сказал‚ что извели всю несправедливость на свете‚ и станет теперь чисто‚ честно‚ достойно? Следователь удержится на краю болезни‚ подкрепляемый достижениями медицинской науки, по праздникам получая красочные поздравительные открытки, и в них поперек‚ размашисто: «Этот лук я буду сажать на твоей могиле...» Чтобы старея‚ обмирая‚ не забывал давно схороненного недруга.

Об открытках озаботится внук арестанта‚ с которого взяли клятву‚ руку уложив на лагерный ремень: дырки на ремне гвоздем‚ до ржавой пряжки. У него подрастет дочка. У дочки будет осиная талия‚ но и она не сумеет застегнуться на крайнюю дырку‚ отправляя послания правнукам бывшего следователя‚ для которых времена деда, что Нерон и Калигулой, несостоявшееся отмщение в веках.

Уходят арестанты.

В прах рассыпаются следователи.

Трагедии ветшают, размениваясь на многословие, неверие и споры.