День открытых обложек

Сосед по Никитскому бульвару – чудом, в брежневское правление – оказался во Франции. Иссиня темные волосы. Жгучие глаза. Смех его оглушающий. Кровь цыганская, не дававшая покоя.

Спросили по возвращении про самое впечатляющее. Самое впечатляющее: завлекательная, очень завлекательная девица на пляже похлопала его, громогласного, по могучей груди, уважительно сказала: «Мужик‚ ГУЛАГ!»

В небе луна завалилась на спину…

…в небе мешанина из невозможных звезд.

Холодом тянет с далеких земель, холодом тянет от города, а наутро – глядишь – раскинулся на виду, разметался по холмам, доверчивый и прекрасный.

Он провожает тебя по утрам, вытянувшись на цыпочки крайними строениями, не может распрощаться. Он ожидает к вечеру, раскидывая руки-улицы, предлагая себя в подарок, который не отнять.

Город на холмах – чашей.

Город в ладонях Божьих.

Белый. К вечеру розовый. К ночи прозрачный. Без начала – вечный. Без конца – разный. Без забот – добрый. Без причин – грозный.

Ходят по улицам люди, стоят синагоги, лепятся монастыри по склонам, и названия до перебоев сердца: Бейт-Лехем, Сион, Хеврон, – Хане чудится, что сама попала в литографию.

– Чудно́, Ваня. Вот бы ты поглядел.

«Как скажешь, Анечка» молчит под плитой.

Ему бы теперь бугорок, травою обросший. Ему бы – Ване Рыбкину – сирень гроздьями. Буквы «ы» нет в здешнем алфавите. «Б» и «в» – одна буква. «Иван Ривкин» выбито на иврите.

И камушки на плите с поминания.

Интеллигентная Хана сидит на диване. Ноги поджаты. На плечах расписная цыганистая шаль. У Ханы болит сердце, но она не ропщет.

– Зажралась, матушка. Стыдно жаловаться. Накушалась, небось.

И глядит с пониманием на Ваню Рыбкина.

А Ваня в рамочке глядит на нее.

Хане тоскливо по вечерам. Хане зябко. Заглядывает на огонек Алик Сорокер, бывший парикмахер. Вдовец и ловелас с той же лестничной площадки.

Алик за ней ухаживает.

– Сорокер, – говорит Хана, – Сорокер-Воронер кашу варил, деток кормил... Сорокер, вы умеете готовить?

– Я всё умею, Хана Семеновна, – отвечает с намеком.

– Ах, – жмурится Хана, специалист по источникам. – Ах, ах, какой пассаж! Мы сидели с тобой, наслаждалися, недалече пропел соловей...

– Про соловьев не скажу, а у моего сына говорящий попугай в клетке. Стоит больших денег, но сын хорошо зарабатывает и может себе позволить.

– На каком языке он говорит?

– На иврите, естественно.

– Я про сына спрашиваю.

– У сына, – говорит Алик, – полная каша. Русский с ивритом, не прогребешь.

– Учился бы у попугая, – советует интеллигентная Хана.

По телевизору показывают слезливую бодягу, и она смотрит через силу, до самого конца. Языков Хана не знает и домысливает вовсю. Целуются – любовь. Стреляют – вражда. Догоняют – погоня. Получается совсем глупо.

– Дураки дурацкие смотрят такие фильмы, – сокрушается Хана. – Балбесы балбесские. Болваны болванские.

Сидит в постели, вздыхает:

– Что-то посуду давно не била...

Посуду бить к счастью.

Скисает от воспоминаний, расслышав: «Я помню всё, и голос милый, и ласки, ласки без конца…»

Инженер Макарон за стеной млеет от наслаждения.

Русские романсы. Надежда Андреевна Обухова. Сладко до слез.

А за другой стеной ловелас Сорокер слушает станцию «Маяк», прогноз погоды в Москве. Трудно отвыкнуть.

Володя Рыбкин – сын Ханы, хасид.

В черной шляпе, черном костюме, черных башмаках.

На голове ермолка.

– Вова, – интересуется Хана, – у тебя траур по папе?

– Траур по Храму, – отвечает Вова. – Который разрушили гои. Две тысячи лет назад.

Вова учится в иешиве, подает надежды, и скоро уже, совсем близко – раввин Зеев Ривкин.

У Зеева жена беременна, детей пятеро, кошерная на столе пища. В гостях у Ханы малыши не обедают, разве печенье из особого магазина, воду из стеклянной посуды, и русского языка не понимают. Курочка Ряба, сестрица Аленушка, братец ее Иванушка – не для них.

Муха-цокотуха, позолоченное брюхо – тем более.

– Бабушка, – говорят на иврите, – что ж ты ничего не знаешь, бабушка? Ни браху, ни тфилу, ни кидуш шабат...

Цветы на тумбочке. Капельница над головой. Иголка в вене.

Возле кровати сидит хасид Вова, начитывает псалмы.

Хану утягивает необратимо в глубокий туннель, но она не поддается.

– Главное, чтобы впереди было яркое, заманчивое, любопытное до невозможного. Есть – ты живешь. Кончилось – умер.

– Я тебе помру, – отвечает Любка Макарон. – Мы с тобой на Кипр поедем. Отдыхать.

– У меня теперь бессрочный отдых. Бесплатно. Ты не плачь, чужая тетка, не грусти, родная мать...

Любка уходит в коридор, курит в уголке, носом в стенку.

– Боженька, – просит между затяжками. – Ты бы ей подсобил...

И опять потянуло в туннель, но Хана удержалась на кромке.

– Вороне как-то Бог послал кусочек жизни... Сорокер! Сорокер-Воронер, поговорите со мной.

– От сына еду, – сообщает Алик. – Из Тель-Авива. Хорошо устроился. Свой зубоврачебный кабинет. Люстра в гостиной, как в Большом театре.

– Вы были в Большом? – спрашивает Хана.

Пауза.

– Как в Малом, – говорит Алик. – У сына связи. Он вам поможет.

– Ох, Сорокер, Сорокер! Мне бы теперь иные связи. Не велят по милу плакать, велят вздохи воздыхать...

И Сорокер, возрыдав, бежит к врачу: