День открытых обложек

Но не каждому, други мои. Нет, не каждому.

Невеликого роста. Редкого умения. Наделенный даром сравнения и догадок, способный развязывать узелки обид, чем интересен многим, чем необходим.

– Ты, Витя, нас удивляешь. Мы тут прикинули и решили, что ты единственный среди друзей. Который в согласии с самим собой.

Это его озадачило:

– Вы знакомы со мной застольным, в гуляниях-увеселениях. Вам недоступен я в сомнениях и желаниях.

Это его насторожило, даже напугало:

– Быть может, вы льстите или принимаете меня за другого…

Витя написал – себе самому, не иначе: «Разгони от себя всех, отмени все цели, погаси амбиции. Я просто живущий человек – и всё! Встал утром, почитал, иди в кино, на выставку, дождь пошел – прослушай его весь, от капли до капли, птица летит – проследи весь полет от начала до конца…»

Счастья ему захотелось,
правды ему захотелось,
вечности захотелось,
ишь ведь!

Вислава Шимборская, польская поэтесса.

            Перевод Асара Эппеля

Обедали втроем: Витя Славкин, Асар и я.

Кто знал, что этого больше не будет?

Сказала моя знакомая – здесь, в Иерусалиме:

– Когда неурядицы, тошно на душе, не мил белый свет, открываю книгу Эппеля, в который раз читаю рассказ «На траве двора», два дня потом улыбаюсь.

Тут же позвонил в Москву, рассказал Асару.

Чувствую, доволен.

– Она еще ничего, ваша знакомая?

– Вполне, – отвечаю.

– Передайте ей, что и я вполне.

Он написал в предисловии: «Книга, которая у вас в руках, названа задиристо и самонадеянно – ”Моя полониана”… Мои полвека – моя полониана перед вами».

Но увидеть ее Асару не довелось, книгу переводов польских поэтов от шестнадцатого века до наших дней.

Не хватило самой малости.

И на ее переплет, на обратную сторону, издатели вынесли стихи Леопольда Стаффа в переводе Асара Эппеля.

Любить
и терять.
И желать,
и жалеть.
И встать,
чтоб упасть
и удариться больно.
Печаль проклинать
и вверяться ей впредь –
вот жизнь –
и не всласть,
и куда как довольно.

В пучину кидаться

за перлом бесценным,
к миражу пустыни
влачиться в тоске,
затем,
чтоб оставить,
ушедши со сцены,
круги на воде
и следы на песке.

Когда подсыхают растения в горшках…

…надо поменять землю, купить новые саженцы, – даю шанс подсохшим.

Мне дали, выпустив в свет, даю им и я.

Спешу с поливом, выдергиваю сорняки, поглядываю в ожидании, и они прорастают через месяцы. Набирают силу и распускают бутоны. С пестиками и тычинками, как положено.

Может, и мы прорастем заново, дайте только срок…

Снова прилетел в Москву, на Никитский бульвар.

Один уже.

Без Тамары.

Вот он – твой дом. Вот они, окна твоей памяти под крышей‚ на рыжей кирпичной кладке‚ посреди водосточных труб, – но встал стенд для газет‚ а на нем крупно‚ поперек: «Жиды‚ убирайтесь из России!» Вроде‚ не для меня та надпись, я давно уж «убрался»‚ а цапнуло коготком. Особенно на бульваре‚ против дома родителей, которые теснились полвека в отведенном пространстве‚ страдали вместе со всеми, перетерпев стук сапога по ночам.

«Деточка, – сказала бы бабушка Хая. – Пощечина человеку – пощечина Богу. Твоя очередь знать и помнить…»

Прошел по Новому Арбату, свернул к своей школе, – в здании расположилось коммерческое заведение‚ посторонних внутрь не пускали.

– Вы видите перед собой калеку‚ – сказал охраннику. – Нравственного урода. Который в этих стенах писал сочинение «Образ молодого советского человека великой сталинской эпохи». Это я, выходец из той эпохи‚ изменившийся‚ конечно‚ но осталось, многое осталось – не вытравить.

– Не горюй‚ дед‚ – утешил охранник. – Мы все уроды.

Подошел к родовспомогательному заведению возле Арбатской площади, – там международный промышленный банк.

Ходил в школу мимо того заведения.

Высматривал жену с новорожденным, задрав голову.

Улетел в дальние края – обживать иные пространства.

Прошмыгнул внутрь мимо охраны: компьютеры‚ факсы с телетайпами‚ молодцеватые финансисты в рубашках с галстуками.

– Вам кого‚ гражданин?

– Я тут родился. Увидел свет. Первый издал звук.

Вывели с позором на улицу‚ спасибо – не накостыляли.

– Люди! – сказал. – У меня украли прошлое. Верните его, тогда пойду с вами в будущее.

– Да мы вовсе не туда…

Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст.

Был ли он хуже до моего рождения?

Не знаю. Не уверен. Прежде не жил.

Стал ли совершеннее с моим появлением?

Сомневаюсь. Очень даже.

А в колыбели плачет младенец, не поддается материнским уговорам:

– Не хнычь. Что ты хнычешь?.. Тебя любят, кормят, баюкают; горе пока обходит, заботы не гнетут, обиды с потерями, – куда ты спешишь? Вырастешь – наплачешься…

Вот бы им, акушерам с гинекологами, остеречь несмышленыша:

– Реалии настораживают, парень. Не промахнись

Не оповестили, выпустили в мир, – он бы, может, по другому тогда…