День поэзии. Ленинград. 1967

Корнилову близок «знаменитый, молодой, опальный, яростный российский соловей», дорог Пушкин, еще не расставшийся с «легкой юностью», неистовый — и уже трагически обреченный. Вглядывался в Пушкина — и лучше понимал себя, собственную судьбу:

Думаю о вас, не об убитом,
А всегда о светлом,
О живом.
Всё о жизни,
Ничего о смерти,
Всё о слове песен и огня...
Легче мне от этого,
Поверьте,
И простите, дорогой, меня.

Это было о Пушкине, было и о себе. «Всё о жизни, ничего о смерти», — как заповедь повторял Корнилов. И до золотой зрелости оставалось совсем немного, но до рокового финала — еще меньше.

НИНА КОРОЛЁВА

* * *

Прикидываюсь, прикидываюсь,
      прикидываюсь домашней.
Поглядываю, поглядываю,
      поглядываю на дверь.
Как молодой барсучонок,
      выкормленный кашей,
Всё по тайге тоскую,
      как настоящий зверь.

Мне чудятся корни липы,

И шерсть моих черных братьев,
И папоротник, и папоротник,
И папоротник в дупле.
А после запахло дымом,
И люди меня забрали
И поселили в доме,
В сытости и тепле.

С тех пор уже пахло дымом

Всё утро и каждый вечер.
Я долго скулю под дверью
И новых хозяев злю.
Но пищу их принимаю,
И мне защищаться нечем,
Хотя я одним не верю,
Других я не полюблю...

И открываю двери —

Однажды, как будто ветром,
Беру я билет к восходу,
И только тревожусь я:
Неужто меня, как зверя,
Пропахшего человеком,
Не примет уже сегодня
Лесная моя семья?

Прикидываюсь, прикидываюсь,

      прикидываюсь таежной.
А все мне чужи и странны
Лесные эти края...
Я шлю домой телеграммы,
Я думаю все тревожней:
Неужто меня забыла
Родная моя семья?

ГАЛИНА ГАМПЕР

* * *

Он ее вдохновенно выдумывал.
Всю медовую ворожил.
Подарил он ей очи лунные,
Землю под ноги положил.

И картина любила художника,

Для него была — не для всех.
Подходил он к ней настороженно,
Все не веря еще в успех.

Их глаза иногда встречались,

Он подмигивал ей слегка.
И на лбу у нее качались
Два сиреневых завитка.

Но однажды все было кончено.

И последний мазок, как пощечина,
Как последний разрубленный трос.
И художник ушел, как матрос.

Чуть раскачиваясь, ушел.

Одному был он верен свято —
Так работать, как будто шторм,
И нельзя ничего на завтра.

А она кочевала по выставкам,

Вся медовая, как вначале.
Лишь глаза погрустнели и выцвели,
И все ждали кого-то, ждали...

* * *

Я совсем, совсем невесома.
Я ведь чайка, во мне лишь ветер.
Ни любви,
               ни обид,
                           ни дома
Нету в этом плывущем свете.
Волны льются, и небо льется,
Уплывает земля куда-то.
Я пою, потому что поется,
Я лечу, потому что крылата.

* * *

В талант не превратится склонность,
Ты с похвалами не спеши.
Я чувствую незавершенность
Всех линий тела и души.

Изгибом каждым жду и маюсь,

И надрываюсь, и тянусь.
Как будто долго просыпаюсь
И чувствую, что не проснусь,

Не прояснюсь, а чьи-то лица

Плывут, качаясь и браня.
И только грустно шевелится
Во мне
          предчувствие
                              меня.

* * *