День поэзии. Ленинград. 1967

И снова знакомая сила
Меня подняла над землей.
А все, что обещано было,
Обещано было не мной —

Другою, ручной и домашней...

А нынче я снова поэт.
Я снова не ваша, не ваша,
Не ваша на тысячу лет!

Не ваша по силе смятенья,

По яркости снов наяву.
Я снова в других измереньях,
В других озареньях живу.

НИКОЛАЙ УШАКОВ

В ЛЕСАХ ЗАКАРПАТЬЯ

Стулья растут в лесу —
я сам это чудо видел.
Подгорных лесов полосу
их край
          ремеслом не обидел.
Обычное дерево бук,
орешек под ним и соринка,
но ветка сгибается вдруг —
и образуется спинка.
И вот уже спинок не счесть...
Есть сказки и в нашем столетье:
я вижу две ножки,
                           и третью,
уже и четвертая есть.
Их множество...
                        В стульях вся высь...
Сюда б из соломки сиденья,
и в ярусе верхнем садись,
дневное
           смотри представленье.
Смотри
           на игру здешних рек
над галькой,
                 от солнца веселой,
на темные замки смерек,[1]
на тихих малинников села.
Смотри —
притаилась в сенях
старинка
родного народа.
Смотри —
             проверяет «Синяк»[2]
свою
       минеральную
                           воду.
Киев

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

* * *

Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сѝрот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,

Чудак, великий неудачник, —
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок

Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог —
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
Как старый польский педагог.

СИРЕНЬ

Фиолетовой, белой, лиловой,
Ледяной, голубой, бестолковой
Перед взором предстанет сирень.
Летний полдень разбит на осколки,
Острых листьев блестят треуголки,
И, как облако, стелется тень.

Сколько свежести в ветви тяжелой, —

Как стараются важные пчелы,
Допотопная блещет краса!
Но вглядись в эти вспышки и блёстки:
Здесь уже побывал Кончаловский,
Трогал кисти и щурил глаза.

Тем сильней у забора с канавкой

Восхищение наше, с поправкой
На тяжелый музейный букет,
Нависающий в желтой плетенке
Над столом, и две грозди в сторонке,
И от локтя на скатерти след.

* * *