День последний

— Пойте! — глухо промолвил он, не поднимая глаз.— Пойте! Спойте песню, но не о крови, а о побратимстве.

— Давайте споем, — весело подхватил Витомир. — Какую бы спеть, бояре? Кто знает песню о побратимстве? Все песни — только о крови да юначестве.

— Песню о Тундже, — крикнул кто-то. — На берегу Тунджи мы сыграли свадьбу и положили начало нашему побратимству, о ней и споем.

— Ладно, — ответил Витомир и запел:

Как поссорились, подралися Три реки, три сестры родные:

Река Арда, река Марица,

^Еще Тунджа, сестра меньшая.

Долго ль, коротко ли дралися, ^ровно три дня дрались, три ночи.

Ни одна не уступит шагу,

Ни одна не поклонится первой.

Протосеваст поднял голову.

— Слышите, что в песне поется? — промолвил он. — «Ни одна не уступит шагу, ни одна не поклонится первой». А что будет потом, об этом никто не думает. Продолжай, Витомир! Пойте, христиане!

И старик стал подтягивать. Песню пропели до конца, но без подъем а, будто по обязанности.

Вдруг р аздал ся звонкий девичий смех. Боярышни, подперев голову рукой, указыв ал и на другой конец горницы.

— Глядите, глядите, бояре. Мы и забыли про медве

дицу! — воскликнула одна из них, в веснушках, с вздернутым носом и бедовыми глазами. — Наелась и плясать принялась. Видно, недаром говорится: на голодный желудок не попляшешь. •

Все повернулись в ту сторону.

Медведица съела сладкий кунжутный пирог, и Сыбо, коснувшись ее ног дубиной, заставил ее плясать. Она, хоть лениво и неохотно, однако закачалась в се м телом, негром ко рыча. При свете пылающих сосновых лучин ее маленькие круглые глазки были еле заметны под нависшими косма м и свалявшейся шерсти.

— Станка благодарит за у го щенье, — сказал Сыбо.

— А в ас угостили? — кр и кнул со с во его места Ми-хаил-Асень, который, забыв о протосевасте и его зловещих предсказаниях, сиял от удо вол ьств и я.

— Угостили, угостили, — ответил Сыбо. — Мы сыты

и пьяны. Спасибо, государь! -

И он украдкой взглянул на Елену. Она, не двиг а я сь с места, пристально глядела на него своими блестящими черными глазами. Между ее красиво изогнутых бровей легла глубокая складка.

— А тесто месить она умеет? — спросила курносенькая боярышня.

— Умеет. И простой хлеб может замесить и узорчатый каравай. Только просфоры для причастия не замесит, потому — не христианка.

Боярышни засмеялись. Сыбо заставил медведицу сесть на пол, а Гедеон подставил ей спину.

— Ну-ка, Станка, покажи, как ты тесто месишь. Жених с в а то в прислал. Замуж тебя выдавать будем, — заговорил он скороговоркой.

Медведица покорно принялась водить лапами по спине Гедеона. Маленькая княгиня поднялась на ноги, чтобы лучше видеть, и захлопала в ладоши. Михаил-Асень то же.

Курносенькая боярышня вдруг повернулась к Елене с з адор но й улыб ко й и ска з ал а громко, так чтоб все слышали:

— Не знаю, выдадим ли з а муж медведицу, а вот Елену — так очень скоро. Она уж и перстень получила. Где перстень-то? — спросила он а, схват и в Елен у за обе руки.

Ни на правой, ни на левой руке перстня не было.

Боярышня пристально поглядела на Елену, прищур ившис ь.

— Ты что-то не такая, как всегда? — тихо, ласково промолвила она. — Или затосковала о ком? Не о^б отце ли?

Елена легонько высвободила руки.

— Тот, о ком я тоскую, обманул меня, — ответила она тоже тихо, но твердо. — И я ему этого не прощу.

Глаза ее гордо с веркнули.

В это время бояре снова запели:

Слава царю Асеню!

Как сивый поднялся сокол

Над царскими теремами...

Голоса звучали так мужественно и дружно, так задушевно и весело, что сра з у было видно: эта песня поющим по сердцу. '

Долго еще пели бо я ре; много мехов с ви но м осушили они, подымая всевозможные здравицы. Веселый запевало Витомир, перепев все песни, юнацкие и любовные, стал целовать кира Мануила и клясться, что хочет драться с агарянами и сложить свою буйную голову за веру христианскую, за Христа - спас ителя.

Дымящая сосновая лучина еще освещала горницу и развеселившихся бояр, а лампадка Хубавелы давно погасла, и ниша с иконостасом темнела в углу, словно детская могилка, украшенная базиликом и божьим деревом. Сама Хубавела спала, сидя на средней ступеньке деревянной лестницы, ведущей в каморку: у нее, видимо, не хватило сил до браться до верху, и она решила подремать на ступеньке, а заодно уж полюбоьаться еще немножко на боярский пир. Шапка у нее совсем съехала на затылок, новая белая одежда измялась, но лицо сохраняло блаженное и почтительное выражение, словно она во сне переживала все неслыханные и небывалые со' бытия дня. Возле самого очага, прислонившись к стене, дремал нищий дед KysMaH, держа на коленях старый, полусгнивший гудок. При особенно громких здравицах он приоткрывал один глаз и прикладывал к струнам кривой, изогнутый, словно коромысло, смычок. Но пальцы не подчинялись напеву или смычок скользил по мокрым от вина струнам, и бедняк всякий раз опять начинал всхрапывать, открывши рот. Только Смил еще держался на ногах, вместе с царскими Слугами разнося и наполняя чаши: одну поднесет боярину, другую сам осушит за его спиной.