День последний

— Хусары, хусары, матушка! — закричала она, еле переводя дух и ломая руки.

Потом принялась бессмысленно повторять:

— Мать пресвятая богородица! Святая Ирина!- Пресвятая богородица! Святая Ирина!

Услыхав эту новость, Евфросина поспешно поднялась на ноги и дрожащей рукой обняла Елену. Она страшно побледнела.

— Какие хусары? — воскликнула игуменья.

— Известно какие, матушк^ Разбойники и тати безбожные, — запричитала испуганная монашка. — Как те, что прошлый год обитель святого Пантелеймона в Черно-мене ограбили.

И она опять принялась ломать руки.

— День-то, день-то какой! Всей обители и святой покровительницы нашей посрамление!

— Ты не в себе, Серафима, — строго, сердито сказала игуменья. — Или тебя злые духи смущают. А ты что скажешь, Григорий? Ты — привратник у главных ворот и конюший монастырский. Тебе лучше известно, — обратилась она к старому батраку, который стоял, опустив глаза в землю.

— Правильно сказала сестра ключница, — неторопливо ответил он. — Хусары — и много их. Коли мы их добром не пустим, грозятся монастырь сжечь, а откроем ворота, — никакого, мол, зла нам не сделают.

— Ты тоже от страха, видно, голову потерял, — опять сердито закричала игуменья, поглядывая налево, откуда доносились топот и крики; лицо ее пошло черносиними пятнами. — Пустить их, так они дарохранительницу утащат, серебряные ризы с икон обдерут! Я еще с ума не сошла! Ворота на засов! Посмотрим, как они через стену перелезать будут. Да и бояре с отроками своими...

- — Вот они, матушка! — закричала вдруг сестра Серафима. Поспешно перекрестившись, она кинулась к игуменье и схватила полу ее одежды. - . -

В самом деле, раздался страшный треск, словно где-то обвалилась стена, и на наружном дворе послышался топот множества копыт, стук оружия. Игуменья громко вскрикнула и, закрыв лицо руками, забыв свой посох, побежала к себе в келью. Остальные монахини последовали за ней; позади всех бежала сестра Серафима, звеня тяжелыми ключами.

На галерее остались только Елена с Евфросиной. Они подошли, обнявшись, к перилам и поглядели во двор.

— Момчил! — шепнули они обе одновременно.

Действительно, в распахнутых настежь внутренних воротах показался Момчил верхом на усталом, взмыленном коне, а за ним хусары — кто на коне, кто пешком, ведя коня в поводу. Рядом с воеводой ехал Райка в своей чабанской бурке и о чем-то горячо толковал ему. Вместе с хусарами в ворота входили богомольцы-крестьяне, проведшие ночь у костров. Все громко разговаривали, что-то кричали, но ничего нельзя было разобрать. Весь двор, вплоть до самой часовни, быстро опустел. На галереях раздались торопливые шаги, громко захлопали двери келий. Нигде не было видно ни бояр, ни монахинь. Райко показал рукой на ту галерею, где стояли Елена и Евфро-сина. Момчил дернул повод коня, и усталое животное, повернув в сторону и громко цокая по плитам двора, так что из-под кованых копыт посыпались искры, приблизилось к самым перилам. Момчил поднял голову; лицо у него было темное, усталое.

— Здравствуй, сестра! — промолвил он, слегка улыбнувшись. — Давно не видались. Что поделываешь? Все богу молишься?

— Добро пожаловать, братец! — тихо ответила монахиня. — Молюсь богу за тебя и за Сыбо.

По лицу Момчила пробежала тень.

— Сыбо умер, — прошептал он. — Умер побратим мой, Евфросина.

Монахиня пошатнулась, готовая упасть, и на мгно-венье опустила глаза. .

— Я так и думала. Царство ему небесное! Сойди с коня, братец, — продолжала она, — и войди к нам. Я тебе должна кое-что сказать. Что-же ты не взглянешь на Елену? _Разве не _видишь боярышню?

Момчил 'нахмурился,

— Вижу, — глухо пр-омолвил он, только тут поглядев исподлобья на Елену. — Как тебе спалось в монасгырской келье, боярышня? — вдруг спросил он, и верхняя губа его насмешливо дрогнула.

Елена молча поглядела на него своими большими черными глазами.

— Что молчишь? Почему не отвечаешь? — воскликнул хусар, и рука его резко дернула поводья, а усталое лицо покраснело и глаза засверкали.

Вокруг Момчила стала собираться толпа любопытных крестьян, монастырских батраков, странников. Среди последних выделялся один еще не старый крестьянин с небольшими усами и жидкой бороденкой; он был в новом овчинном тулупе с красными и синими прошивками, без шапки. В то время как остальные старались пробраться поближе, чуть не коню под ноги, чтобы как можно больше услышать и увидеть, этот богомолец держался в стороне, хоть и на виду. Лицо его сияло кротостью и спокойствием. Глядел он все больше в землю, но время от времени взглядывал на Момчила, словно ожидая от воеводы какого-то знака. Когда Момчил возвысил голос, дернул коня и тот стал опять отходить в сторону, богомолец выступил немного вперед и промолвил:

— Побойся бога, юнак! Не обижай сироту! Разве ты не видишь, что она сама с собой борется?

Момчил кинул на него косой взгляд.

— Ступай в церковь — молись богу да подавай попу кадило. А в чужие дела не суйся, пономарь! — сердито сказал он.