День последний

— Отец твой скоро совсем переменился: в лес далеко перестал ходить, по селам больше не гонял отроков своих на барщину, а все дома сидел, и только я запою, сейчас :за каким-нибудь делом в горницу к матери твоей обязательно придет. Начал через Дойчина этого самого то деньги, то уборы мне посылать. Я все их возвращала. Одну только вещичку себе взяла, — господи, прости меня грешную! .. Тот перстень золотой, что ты Момчилу дала. Взяла его и тайно надевала, а при матери твоей за пазуху прятала. С того самого перстня, Елена, и грех мой пошел.

Она вздохнула.

— Заметила ли что мать твоя, перстень ли у меня увидала, когда я спала, не знаю... Она попрежнему ласкова и добра со мной была. Только утром как-то зовет меня к себе. «Придется нам с тобой расстаться, Евфро-сина, говорит. Твой отец хочет тебя замуж выдать. Собирайся, зайди ко мне проститься и ступай». Знаешь, что мне тогда в голову пришло, Елена? «Где боярин Петр? Он узнает, не отпустит!» А знала я, что его в тот день дома не было. Вот как завладел сердцем моим нечистый! Не хотелось мне, больно не хотелось опять на село перебираться. Простилась я с боярыней. Только из горницы вышла — глядь: Дойчин. «Ты куда, Евфросина?» спрашивает. «Отец домой меня зовет, говорю, хочет замуж выдать». — «Замуж? — удивился он. — А боярину про это известно?» — «Не знаю, Дойчин, — отвечаю ему. — Как вернется, передай ему от меня спасибо за доброту его». А он глядит на меня, усмехается: по глазам ли узнал, что не своей охотой иду, или кое о чем догадался? И вышло так, Елена, что через неделю я опять к боярыне вернулась. Деньгами ли отца моего соблазнил боярин или чем припугнул, ничего этого не знаю. А только как я второй раз в Цепинскую башню вошла, так душу свою обрекла на погибель. Твоя мать лежала совсем больная, еле голову могла поднять, а отец... отец твой, Елена...

Монахиня подняла лицо к собеседнице и заговорила громко:

— Не вини его, боярышня-сестрица, не кори его одного. Я первая во всем виновата. Не возьми я тогда перстня, боярин не осмелился бы. И возвращаться мне в башню не надо было. Взяла перстень от него, значит — на любовь согласна. И у кого же нынче перстень тот? У Сыбо, чьей снохой я должна была стать! Кому теперь стрела грудь пронзила!

Порывисто встав, она опустилась на колени перед иконостасом.

— Богородица-дева, матерь божия! — зашептала она, ломая руки. — Спаси его и помилуй, продли его дни! Каюсь тебе, пречистая, и вечно буду каяться коленопреклоненно! Не отнимай у него жизни, не обрывай пути его земного... За все мои прегрешения мне воздай, владычица небесная, — только его, смилуйся, пощади!. .

Голос ее замирал, тело дрожало как в лихорадке, лицо склонялось все ниже. В то самое мгновенье, когда лоб ее коснулся пола, в монастыре послышался удар колокола. Но монахиня как будто не слышала звона: она осталась в том же положении, сокрушенная, неподвижная.

Елена первая встала с постели, привела в порядок свою одежду и полураспущенные косы, потом дотронулась до плеча кающейся.

— Встань, Евфросина! — промолвила она. — Звонят к заутрене. Пойдем в церковь, помолимся вместе: ты за раненого, а я ... за отца.

Монахиня обернулась к ней, не вставая с колен. Лицо ее было бледно и строго.

— Погоди, —тихо сказала она. — Ты не дослушала до конца.

Положив еще несколько земных поклонов, она встала. Руки ее были попрежнему молитвенно сложены на груди. В голосе слышалось изнеможение.

— Боярышня Елена, ты сказала, что. .. твой отец поминал меня в молитвах своих. Это правда?

Елена кивнула:

— От него я впервые услыхала твое имя.

— Мое имя! — глухо повторила монахиня.

Подойдя вплотную к боярышне, она вдруг поклонилась ей.

— Теперь последнее, самое страшное, — прошептала она, глядя на нее угасшим взглядом. — С этого времени я ... я полюбила твоего отца, а матери твоей...

И монахиня поклонилась девушке в ноги.

— Ты стала желать ей смерти, Евфросина! — в ужасе воскликнула Елена.