День последний

Вишнево-красный покров лег большими упругими волнами на колени обеим женщинам, словно пелена, готовая принять младенца из знатного рода. Поблекшая канитель чуть мерцала при свете лампадки. Несколько жемчужинок, словно крупные слезы, побежали по материи и скатились на пол. Елена, уткнувшись лицом в покров, беззвучно зарыдала.

Монахиня принялась тихонько гладить ее по волосам.

— Плачь, плачь, сестра, — промолвила она. — Твои слезы — слезы Рахили. Бог посылает их душе человеческой в дни скорби и печали как утешение. А потом я расскажу тебе, как твоя мать вызвала меня к себе и что из этого вышло.

Она помолчала.

— Останься я дома в тот день — пряжу на челнок навивать либо ручную мельницу крутить, ничего бы не было, — начала она. — Ан нет, я возьми да с подругами в лес по грибы пойди. Набрали грибов — еле несем и уже совсем домой, на село собрались. Да у меня другое было ²⁸ на уме: «Довольно грибы собирать, идем по малину», говорю. «А куда?» — «да на Черней. Там — самая крупная, самая сладкая». Но не за малиной меня на Черней тянуло, нет. С Чернея, с горы — чуть поииже сойдешь — все Цепино как на ладони. Это-то мне и нужно было. Я и прежде не раз уж ходила туда — смотреть. Зачем — сама не знаю. Сижу, сижу в кустах, бойницы по пальцам пересчитываю, жду, когда ворота откроются и оттуда кто-нибудь выйдет. А кто? Лукавый знал: он давно в душу мне вкрался. На других людей хотелось мне посмотреть — не на наших подневольных. Вот как да почему враг рода человеческого душой моей завладел. Иной раз мать твоя петь начнет, а то — борзые залают, соколы раскричатся перед кормежкой. Как услыхали подруги, что я на Черней их зову, ни одна не согласилась. «Ступай, мол, сама в пасть к волкам к цепинским, а мы здесь останемся». Так они и сделали, а я одна. на Черней пошла. Спустилась вниз по косогору до самой поляны, на которой башня стоит. Села на пень, стала ждать, когда ворота откроют. И вздумалось мне запеть. «Услышит боярыня и тоже запоет». Запела я — и знаешь ли, Елена?—лучше бы меня гром разразил. Вижу, выходит вдруг из ворот боярский слуга, глядит туда-сюда и ... прямо ко мне. Сама не знаю, как я на ноги встала, как пустилась бежать куда глаза глядят. А он за мной. «Стой, девушка, стой! кричит. Боярыня Десимира тебя зовет. Не бойся!» Слышу, он твою мать назвал, — остановилась. «А не врешь?» кричу. И узнала его. Дойчином звать, из Лывка, добрый человек. «Не вру, девушка! — отвечает, а сам еле дух переводит. — Видит бог, правда. Боярыня больна лежит, тебя зовет, чтоб ты ей попела, потешила ее!» Тут забыла я и свой страх и подруг своих. Пошла за Дойчином. Подошли мы к двери в горницу матери твоей, и шепнул он мне на ухо: «Пой да повеселей, поигривей песни выбирай. Сердце ей от мыслей от всяких облегчи». Отворил дверь и втолкнул меня в горницу. Вошла я и — прямо бух в ноги матери твоей, покойнице!

Елена подняла лицо от покрова и поглядела на нее влажными от слез глазами.

— А мать моя что-нибудь сказала тебе? — с волнением спросила она.

— Только подняла я глаза на нее, она меня к себе подозвала. А сама вот этот вот самый покров золотою

иглой вышивает. «Откуда ты и как тебя звать? — ласково так спрашивает. — Это ты так хорошо пела в лесу? А мне споешь?» Ах, чего бы я теперь ни дала, лишь бы вернуть те слова мои. Молодая я была, глупая, одним духом все ей выложила: как я ее пенье слушала, как больше всего ради нее подруг своих оставила и на Черней пошла. Вдруг отложила она покров в сторону и в глаза мне заглянула так чудно да жалостно. «Больше ты не услышишь моего пения, девушка; все прошло. Было да сплыло». — «Что ты, госпожа? говорю. Зачем так говорить? Чего тебе не хватает? И богата ты и знатна; и муж твой за царской трапезой пирует, и молодая ты ...» А она головой покачала: «Да, да, все у меня есть: и сын у меня умный и добрый, служитель божий, и дитя малое имею... Ты еще не видала?... » Встала она с лавки пристенной и повела в другую комнату, рядом с ее горницей. Там спала ты, хорошенькая, как ангелочек...

— А потом? — чуть слышно прошептала Елена.

— Стала я твоей матери петь, боярышня, а она давай плакать: печальную ли, веселую запою, она все плачет. А потом говорит: «Ступай теперь к подругам, в село возвращайся, а завтра опять приходи. Знаешь, Евфро-сина, я на тебя как на младшую сестру смотрю, как на родную...» С тех пор так и пошло. Полюбила меня мать твоя, служила я ей, печаль ее разгоняла, дни и ночи с ней проводила, пока...

Монахиня опустила голову и через некоторое время тихим, глухим голосом продолжала: