День рождения

«Бостон, Бостон, все у вас Бостон на уме». — Барта вздохнул и стал крутить в руке ножку пустого бокала.

В тридцать восьмом году Зеленый уехал в Бостон на стажировку. Началась война, и он счел за благо остаться в Новом Свете, как он предпочитал выражаться, и даже после возвращения не избавился от восхищения перед техническим прогрессом, который по мере его продвижения к старости постепенно редуцировался и под конец свелся к двум вещам: скоростным лифтам и устройствам для кондиционирования воздуха. Скоростным лифтам — потому, что его кафедра находилась на шестом этаже, а патерностер[12], имевшийся в здании, редко когда функционировал. Кабинет Зеленого выходил на юг, уже с ранней весны его атаковали лучи солнца, и, хотя он боролся с ними при помощи вентиляторов и бело-зеленых парусиновых штор, ему казалось, что он постоянно живет в тропиках, и потому носил — исключая несколько месяцев зимы — светлые и белые костюмы, чувствуя себя в них последним колониальным чиновником в окружении дикарей. Его колонией была кафедра, функционировавшая как аккуратно заведенный механизм, а дикарями — все, с кем он вступал в контакт. Томаш прекрасно понимал свое положение на кафедре, и каждая встреча с Зеленым оскорбляла его, вызывала в нем протест, но открытое выступление он каждый раз откладывал до более благоприятного момента, а уж сейчас, когда ему нужно было показать свою мужскую неустрашимость, он не мог рисковать, чтобы не оказаться в положении еще более униженном.

К счастью, заиграла музыка, и Томаш с Верой вернулись в бальный зал.

«До чего противные», — сказала Вера.

«Кто?»

«Отец с Зеленым».

«Вы так думаете?»

«Да и вы так думаете, только боитесь сказать».

Ее слова задели его за живое.

«Это я-то боюсь?»

«Если вы хотите снова со мной встретиться, вы должны забыть, что я дочь Барты».

«Забуду, если вы того желаете», — сказал он и через минуту заметил, что его движения резко расходятся с ритмом музыки.

«Простите», — сказал он, когда чуть не сбил ее с ног.

«Ты можешь говорить мне «ты», — сказала она. — И можешь называть меня Верой».

«Прости, Вера. А я — Томаш».

Они перестали танцевать и вышли из круга. Он держал ее за руку. Рука была потная, и он ощутил, как живо бьется пульс. Он повел ее к буфету.

«Ты замечательная девушка, — сказал он. — Я никогда не думал, что у Барты может быть такая совершенно нормальная дочь».

«Что ты мне обещал, Томаш?»

«Прости, Вера».

«Я хочу, чтобы ты меня слушался, Томаш».

«Я буду тебя слушаться. Сегодня, завтра, вечно. Я буду послушным мальчиком».

«Чепуха, — сказала Вера. — Ладно, теперь заказываю шампанское я».

Он не протестовал, хотя в ее предложении содержалось снисхождение богатой принцессы к нищему подданному. Он не дал ей понять, что она ставит его в неловкое положение, когда он, ассистент с невысоким, но все-таки вполне приличным окладом, позволяет платить за себя студентке. Но разве то была обыкновенная студентка? Мне нельзя про это думать, мне нельзя про это думать, что вот однажды настанет день, когда я войду в кабинет декана и скажу: «Доброе утро, тестюшка, хорошо ли выспался?» Или, может быть, так: «Ну, как спалось, батя?» Или даже: «Привет, ты как?» Нет, он изо всех сил сопротивлялся образу, в котором Вера сливалась со своим отцом, где уже не было ни Веры, ни Барты. Веру бы я заметил и при других обстоятельствах. Так же, как заметил Беату. Как замечал других женщин. Они просто бросаются тебе в глаза. Сначала бросаются в глаза, а потом… С глаз долой — из сердца вон. А что, если не получится из сердца вон? Что, если Вера поселится в нем постоянно? Это заводило его в рассуждения о будущем, которое отстояло от него дальше, чем Бостон Зеленого. Он поймал себя на том, что опять думает об этих двух: Зеленом и Барте. Он украдкой взглянул на них. Они сидели, наклонившись друг к другу и сильно жестикулируя.

«За тебя, Томаш».

Верин голос вернул его к восприятию холодного, запотевшего бокала, который она ему протягивала.

«За тебя, Вера».