День рождения

Все разом замолчали. В нем всё еще видели всемогущего директора — привычка была сильнее действительности. Сотрудники учтиво расступились.

— Я пришел забрать его у вас, — сказал Ондрей и фамильярно похлопал Томаша по плечу. — Пошли, братишка. Пошли.

Ондрея после ревизии перевели в генеральную дирекцию — заведовать отделом рекламы.

«Ну, на тысчонку меньше, какая разница, — сказал он тогда Томашу. — Деньги — это еще не все».

«Ты прав, — сказал Томаш. — Деньги далеко не все. Ты должен радоваться, что тебе не придется иметь дело с прокурором».

«Знаешь что, — сказал Ондрей, — прокурор ведь мой приятель. У нас дачи по соседству. И акт ревизии он не принял. Да и по большинству пунктов истек срок для возбуждения дела. А потом, все мы люди».

«Что ты там будешь делать?» — спросил его Томаш.

«Буду заказывать плакаты, на которых изображены огромные лампочки. Каждый, кто на такой плакат глянет, подумает, что такие лампочки должны давать чертовски много света».

«А еще?» — спросил Томаш.

«А еще блокноты-календари. В телячьей коже с выгравированной золотой лампочкой на верхней корке. А к ним четырехцветные шариковые ручки. Знаешь, сколько людей можно облагодетельствовать такими блокнотами?»

Ондрей и в самом деле ретиво взялся за выполнение своих новых обязанностей. Томаш заметил, что в газетах все чаще мелькает информация о предприятиях генеральной дирекции. И тот начинающий корреспондент, задававший ужасные вопросы, пришел по подсказке Ондрея.

«Ты не трусь, — сказал он ему тогда. — Я твоему институту сделаю такую рекламу, что к вам будут водить иностранные делегации».

Ондрей показал ему белые широкие зубы, и Томаш опять ощутил против него злобу, и ему опять захотелось броситься на него, как тогда, много лет назад, но протекшие годы были неумолимы, с ними пришла мудрость, но утратилась непосредственность реакции, и это связывало ему руки. Он понимал, что Ондрей над ним смеется, но вполне возможно, что тот действовал искренне и от доброго сердца. Добрый Ондрей. Я уже не тот, что прежде. Я уже не хочу быть, как прежде. Я стою в начале пути. Учусь ходить. Делаю первые, неловкие шаги, и земля твердая. Человек делает перила, чтобы было за что ухватиться, и вдруг обнаруживает, что перила ведут его совсем не туда, куда он направлялся. Человек должен принять решение.

Он был альпинистом, поднимающимся на крутую гору по мощеной ленте серпантина. Дорога широкая, безопасная, совсем как городской тротуар. Он поднимается легко и упруго, и, если бы не рюкзак за плечами, не стеганая штормовка и белый толстый шарф, обмотанный вокруг шеи, он даже не вспотел бы.

Барта остался на факультете, но уже не был деканом. Замкнулся в себе, отгородился от мира, у него будто недоставало мужества смотреть людям в глаза.

«Ты бы помирился с отцом», — сказала ему Вера.

Хотя Томаш давно ждал этой фразы, она все-таки застала его врасплох. У него не было готового ответа.

«Ты думаешь? — сказал он неуверенно и спрятал лицо за развернутой газетой. — Я не знал, что ты с ним видишься».

Вера вышла из комнаты, и он услышал, как она всхлипывает, пытаясь загнать внутрь накопившуюся горечь и протест.

Он сдался.

«Ладно, — сказал он ей, когда они ложились спать. — В субботу пойдем к нему. Купить бутылку?»

«Нет, — сказала Вера. — Бутылка ему не нужна».

За прошедшие несколько лет Барта состарился, волосы его побелели и резко контрастировали с красным, обветренным лицом. Он повел их в маленький садик за домом.

«Смотрите, — сказал он. — Каждое утро я имею на завтрак свежую морковь. Знаете, сколько в моркови витаминов? А помидоры? Что вы на это скажете? Они прекрасны, как яблоки. Попробуйте! До чего сочны! А еще я горох посадил. У меня теперь есть все. Все, что душе угодно».

Он поднял большую металлическую лейку и стал поливать грядки.

«Земля требует своего, — сказал он. — Уже десять дней дождя не было. Осенью посажу смородину. Вы не знаете, где достать саженцы?»

«Не знаю», — сказал Томаш.

«Сосед пообещал мне парочку кустов, — сказал Барта. — Да не хочется одалживаться. Даст он мне пару саженцев, а потом потребует от меня невесть чего».

«А может, он ничего не потребует?» — сказал Томаш.

«Не верю, — сказал Барта. — Все всегда что-то требуют. Никто ничего не делает даром».

«Пошли, — сказал Томаш Вере. — Я не хочу, чтобы твой отец думал, что мне что-то нужно».

Барта молча наклонял тяжелую лейку, напрягая сгорбленную спину. Наконец лейка опустела. Воздух стал влажным, мокрые грядки выглядели как в утро после ночного дождя.

«Почему ты не заходишь на факультет, Томаш?» — Барта распрямился, и на мгновение Томаш вновь почувствовал себя жалким начинающим ассистентом, живущим в тени гигантской фигуры всемогущего декана.

«Зачем? — сказал Томаш. — Чего я там не видел?»

«Я показал бы тебе, — мечтательно произнес Барта, — я показал бы тебе кактусы, которые вырастил у себя в кабинете. Таких кактусов ты не видел. Они как раз цветут».