День рождения Лукана

…Всю свою лютую скорбь затаивши в сердце стесненном,
Льет она слезы ручьем, вместо мужа печаль о нем любит.

Марциал удивленно покачал головой, а потом, немного помолчав, заговорил вновь:

– Кстати, он ведь был серьезно болен, и, похоже, не только телесно. Все эти его ужасы… Здоровый человек так не напишет. Мне кажется, он бы и сам не зажился, если б Нерон его не тронул. Ну, может быть, еще несколько лет ему оставалось… Бывают такие дарования, которые рано вспыхивают, горят как факел, и так же быстро сгорают, и чем ярче горят, тем быстрее догорают… Кто на память приходит? Персий, Катулл, Эринна…

– Да, но даже за несколько лет он успел бы закончить «Фарсалию» и еще много бы чего создал…

– Не спорю. Тем отвратительнее это убийство. Агенобарб переплюнул своего дядю, который в сходном положении все-таки пощадил Сенеку.

– И сколько прожил после этого Сенека!

– Сенека не был таким факелом. Он вызревал медленно, неуклонно поднимаясь все выше и выше.

Они еще поговорили о том, в каком ключе выдержанными Полла хотела бы видеть написанные стихотворения. Стаций сказал, что Поллу очень огорчают разговоры о том, что Лукан не поэт, и слухи о его поведении на допросах.

– Ну, что касается первого – это все опять же с легкой руки нашего ученейшего Квинтилиана, – усмехнулся Марциал. – Ну да ладно, возразим. А про допросы – я не знаю, что там было, знаю, что меня там не было. Но Тигеллин любого мог заставить заговорить, так что я избегаю судить об этом. Нерон ведь тогда, можно сказать, снес голову мыслящему обществу. Уже за одно это его нельзя простить.

Стаций уходил от Марциала со странным чувством: кажется, впервые Марциал был с ним самим собой и не был ему неприятен…

Наконец долгожданный день настал. За три дня до него Стаций приехал в Неаполь вместе с Клавдией, остановившись, как всегда, у тетки. Марциал должен был приехать за день до события вместе с несколькими поэтами своего круга. Поллий с женой уже перебрались из Суррента в пригородный Леймон, что упрощало задачу. Обмен письмами с Менекратом, произведенный накануне, подтвердил, что Полла ждет гостей и не отказывается от своего намерения.

День выдался ясным и теплым, но неспокойным. Быстрый ветер с моря гнал по небу жемчужные облака, деревья с желтеющей листвой, казалось, готовы были улететь вслед за ними. Стаций всегда любил осеннее небо, оно виделось ему самым глубоким и просторным. Освещенные тревожным солнцем ветреного дня опустевшие виноградники Гавра радовали глаз проблесками золотой и пурпурной листвы.

Леймон располагался в миле от моря, в стороне от густо теснившихся соседних вилл. Подъехали все вместе, в нескольких карруках. Всего гостей собралось человек пятнадцать – значительно больше числа муз. Из окружения Марциала Стаций хорошо знал только элегика Аррунция Стеллу, на бракосочетание которого сам недавно написал эпиталамий. Из приглашенных Менекратом он был знаком лишь с Силием Италиком, консуляром[150] и эпическим поэтом, автором поэмы о Пунических войнах. Это был человек хрупкого телосложения, вида болезненного, хотя, кажется, никакой болезнью он не страдал. Силий купил имение, на землях которого находилась могила Вергилия, и хотя новый владелец не препятствовал желающим поклоняться его памяти, Стаций считал своим долгом извещать его о своих посещениях священного для него места. В этом они сходились: Силий тоже ходил на эту могилу как в храм.

Поллий был, как обычно, рад гостям, хотя и открыто удивился их общему неожиданному желанию собраться без видимого повода. Но сразу же повел их осматривать виллу. Эта вилла была более обычной, нежели суррентинская. Два крыла, портик с ионическими колоннами, более высокий в центре, внутри все росписи – в том самом архитектурном стиле, который нравился Поллию: раздвинутые стены, морские картины, продолжение ионических колонн. И здесь повсюду стояли греческие мраморные статуи, порой даже работы мастеров двухсот-трехсотлетней давности или же их бронзовые копии. Будучи на этой вилле в первый раз, Стаций с удовольствием рассмотрел бы ее поподробнее, но его начинало немного тревожить то, что Полла не показывается. Однако внезапно она вышла откуда-то из бокового прохода и предстала перед собравшимися.

Туника и стола на ней были аметистового цвета, складки уложены особенно продуманно – как на статуе; на шее поблескивало золотое ожерелье с аметистами, волосы были убраны очень тщательно, хотя прическа была обычная, простая. Лицо ее было бледно, но в осанке, в движениях чувствовалась решимость. На этот раз Стаций особенно поразился ее красоте и изяществу. Несмотря на седину в волосах, она казалась молодой, и в этом было что-то божественное: не просто молодость – вечная молодость. Все замолчали с ее появлением.