День середины лета

— Не прекращай, пока не выдохнешься, — с усилием процедила Алим. — Займись глазами! Лицо должно выглядеть идеально!

Девушка послушно следовала ее указаниям, сливаясь с серой, гниющей кожей, вливаясь в отравленную кровь, вычерпывая себя до самого донышка — пока темнота не накрыла ее, и она не осела на пол, почти потеряв сознание.

— Ну, хватит, очнись дурочка! — била ее по щекам, ругалась над нею жрица. — Когда ж ты останавливаться вовремя научишься?

Илл'а открыла глаза, тяжело, судорожно всхлипнула.

Больной на кровати, кажется, крепко спал — и выглядел теперь почти нормально. Как человек — не как мертвец. Но обе знали — это ненадолго…

— Полдень уже, — невпопад вздохнула женщина. Затем вскочила вдруг, к чему-то прислушиваясь, рывком поставила девушку на ноги и, протянув ее через всю комнату, толкнула в неприметную дверцу, из которой не так давно они вышли.

— Сиди тихо, не высовывайся! Шуметь не будешь — он тебя не почувствует, я позаботилась…

Закрыла дверь и задернула портьеру.

Илл'а замерла, ловя воздух испуганными глоточками и прислушиваясь к тихим шорохам за стенами. Тяжелая, давящая тревога постепенно овладела ею: будто стоит она на краю чего-то невозвратного, будто тянет ее что-то за этот край…

В комнату за дверью кто-то вошел: легко заскользили шаги, Алим произнесла тихое, почтительное приветствие.

— Жив? — раздался мужской голос, усталый и охрипший.

— Жив. Сам посмотри… — отозвалась жрица безразлично, словно речь не о человеке шла, а о прибившемся двором псе. — С горлом-то что? — зато встревожилась за незнакомца. — Может, подлечить?

— Лорды хуже базарных торговок — орут до хрипоты, — мрачно отмахнулся тот. — Силы лучше побереги… О-о! — видимо заглянул он к больному. — Как тебе удалось?

— Юное дарование из Храма, — пояснила Алим столь неуверенно и нервно, что Илл'а в своей норе чуть не всхлипнула от страха. — Три дня теперь точно протянет!

— Больше и не надо. Сама-то держишься еще? Я должен привести его в сознание.

Послышалась возня, шипение, слабые стоны, перешедшие в болезненный, жалкий плач, сквозь который прорывались то и дело слова:

— Опять… при-ишел? Н-ненавижу… Что еще те-ебе… надо? С-сколько меня…мучить будешь?

— Вам придется встать, — безжалостно отвечал мужчина. — Лорды и советники желают убедиться, что Вы живы! Все уже собрались в Малой Приемной. Вы обязаны поздравить наследника с совершеннолетием на глазах у Двора!

— Не… пойду, — захныкал больной. — Дай у-умереть мне… наконец!

— Пятнадцать минут! — настаивал незнакомец.

— Не… пойду, — вдруг хрипло закаркал несчастный. — Ну, что… т-ты мне сделаешь? — задыхаясь, засмеялся он.

— Не пойдете, — взбешенно зашипел мужчина, — так вместо трех дней оставшихся Вы у меня три месяца гнить будете! И все время в сознании — уж я позабочусь!..

Смех больного оборвался страшным воем — свирепым, безнадежным, болезненным.

Илл'а в ужасе зажала рот ладонью, чтобы не выдать себя криком. Ее трясло — не столько от потраченных сил, сколько от мерзости всего того, к чему невольно и она причастна оказалась.

Больной на кровати выдохся, притих, потом вновь запричитал — неразборчиво и жалобно.

— Пятнадцать минут и три дня, — безжалостно отмел его мольбы незнакомец. — Я не торгуюсь в вопросах, что касаются Империи!

Девушка отшатнулась от этого голоса, от жестокой и давящей его силы, попятилась от двери прочь по коридорчику и вывалилась вдруг в какой-то проход, на совершенно незнакомую лесенку.

Ей не хотелось больше ни кричать, ни плакать — только бежать, все дальше и дальше. Спрятаться от всего, что случилось в той комнате. От Алим, сбросившей маску благочестивой наставницы-жрицы и оказавшейся жестокой богиней-мучительницей. От скребущего душу мужского голоса. От себя самой, послушно и безвольно выполнившей то, что приказали, хотя все внутри бунтовало против такой бесчеловечности…

И Илл'а бежала, сама не понимая куда, окончательно запутавшись в безлюдных пыльных проходах и лестницах заброшенной, скрытой в толще каменных стен, части дворца. А потом брела, едва передвигая ногами, уставшая, потерявшая чувство времени и направления. Брела долго, впав в какое-то оцепенение, позволяя ничего не значащим мыслям скользить по поверхности сознания и ни за что не цепляться толком. Иногда голоса или звуки, приглушенные толщей стен, доносились до ее ушей. Но девушка избегала их, боясь опять попасть в ту страшную комнату, — сворачивала куда-то в сторону, еще глубже погружаясь в затхлую нежилую тишину.

Даже тьма теперь оставляла ее равнодушной. Тусклый свет из многочисленных дыр, окошечек, глазков и трещин, проделанных, скорей всего, нарочно двуногими дворцовыми крысами, делал мрак зыбким и каким-то ненастоящим. А может, Илл'а больше не боялась темноты — пустой, безразличной и безлюдной — потому что впервые за свою спокойную жизнь увидела кое-что пострашнее.