День состоит из сорока трех тысяч двухсот секунд: Рассказы

Ида не оставалась безразличной к его знакам внимания. Она то и дело бросала доведенные до совершенства мимолетно-равнодушные взгляды в сторону этого жалкого маленького человечка с глазами цвета иссохшего камня, который был так робок, что даже не смел повысить голос, заказывая свой чай. Но у него была приятная улыбка, и походка его тоже нравилась Иде — он входил в кафе легким, беспечным шагом человека, за хрупкостью которого угадывалась неожиданная сила. А шея у него была как у недокормленного юнца — тонкая и беззащитная.

Со временем взаимные их улыбки, раздумья над выбором блюд, неуклюжие шутки над его ломаным английским вошли в привычку, и довольно скоро они покинули кафе вместе. Иржи знал по опыту, когда закрывается кафе, и стал намеренно являться ужинать все позже и позже. И вот однажды они оказались на тротуаре бок о бок. Уже стемнело, и Ида взяла Иржи под руку. Пройдя несколько шагов, они поцеловались, и в их поцелуе было больше изумления, чем страсти. Ведь оба давным-давно оставили всякую надежду.

Она лежала рядом с ним в своей узкой кровати, вся живая, теплая, страстная. Закрывая глаза, он знал, что обладает самой прекрасной — женщиной в мире, а он — самый желанный в мире мужчина.

Иллюзия совершенства имеет много ступеней и, будучи иллюзией, покорна рассудку.

Романтики хватило ненадолго. Оба были не в том возрасте, чтобы уж очень растягивать рацион расхожей поэзии, выжатой из наличия луны в ночи, чересчур холодной для поцелуев. Им было слишком поздно распалять друг друга двусмысленными словечками из модных песенок, этих полуфабрикатов пикантных яств практического обольщения, круглосуточно исторгаемых радио — нашим всенародным Казановой [23]. Их тешили иные мимолетные радости: ласковый огонь очага, шуршанье газеты, звяканье чашки о блюдце, пение чайника, возникавшее при этом чувство, будто они знакомы давным-давно, чуть ли не с юных лет, — ощущение уверенности и покоя. Однако, будучи женщиной, и вдобавок женщиной крупной, Ида вскоре начала проявлять те неистовые и порой зловещие качества, которые так эффективно пускали в ход ее сестры Мессалина, Далила и леди Макбет в более бурные исторические эпохи. Хотя еще совсем недавно они оба, она и Иржи, были вынуждены довольствоваться лишь простым выживанием, она гораздо быстрее, чем посмел это сделать Иржи, стала воспринимать новообретенное счастье как нечто само собой разумеющееся и принялась объяснять ему, что работа на строительстве гидроэлектростанции ниже его достоинства.

— Но деньги хорошие, — пытался возражать Иржи, — шестьдесят австралийских фунтов за неделю!

— Ты не какой-нибудь работяга, — следовал ответ Иды, в голосе ее постоянно звучала страсть, бессмысленная и пугающая. — У тебя есть класс. Посмотри, какие чуткие у тебя руки. И ты хочешь по гроб жизни корячиться в этом тоннеле сейчас, когда у тебя есть я? Да только в прошлую пятницу там в куски разнесло еще одного итальяшку. Милый такой был паренек и пел чудесно. Ничего странного, что хорошие деньги, — работа-то опасная. Нет, Джорджи, тебе теперь есть за что в жизни отвечать, пора быть самому себе хозяином.

К чему она клонит? Иржи взглянул на свои руки и никакой особенной чуткости в них не узрел: десять лопатообразных пальцев с заскорузлыми ногтями. Не забыть бы их почистить. За неимением других аргументов, он повторял только одно: «Деньги хорошие».

— Послушай, — мягко отвечала Ида, меняя свои женские уловки с грацией паровоза, — ты ведь знаешь Альдо Зенони. Он тоже начинал в тоннеле, как и все новые австралийцы. А потом стал латать ребятам продранные робы. Они к нему валом валили. Он, понимаешь, работал здорово. И вот взял и женился на одной ирландке из местных. Она помогла Зенони поверить в себя, этого-то ему и не хватало. Вот зачем нужны жены. Он ушел из тоннеля и открыл мастерскую. Теперь у него магазин мужского и женского платья «Венеция» здесь, в Билливанге, и филиал в Канберре, продающий свитера посольствам.

— Да, но это только один случай, — отвечал несчастный Иржи.