День Святого Соловья

Жены Гальки дома не оказалось. «Вот стерва, — без злобы и досады подумал Байстрюковский, — видать, у кумы засиделась». Он хотел снять свой куртец да прилечь на диван, как вдруг вспомнил о муже своей соседки Фенечки Петре: тот ведь еще в десятом часу вечера был уже невменяемым. Значит, сейчас, судя по всему, дрыхнет где-нибудь под печкой. «А Феня-то хорошая бабенка, ох, хорошая! — мысленно заулыбался Пал Саныч. — И сговорчивая».

Даже не запирая входную дверь, лишь прикрыв ее, директор школы рванул к соседней хате.

В окнах было темно. Прислушиваясь к неровному дыханию ночи, он потоптался с минуту у порога. А потом взялся за ручку двери. Нажал, осторожно толкнул — не заперто! В кромешной тьме Байстрюковский медленно двинулся через сени к светелке.

В маленькой прихожей слабо горела голубая лампочка. В ее мертвенном свете он разглядел чью-то одежду, кучей валяющуюся в углу. Дальше — прямо у входа в светелку Пал Саныч увидел распластанную на полу мужскую фигуру. Она посвистывала и похрапывала — Петро. Остановившись возле спящего, директор заглянул в светелку. В полутьме узрел контуры серванта и шифоньера, потом широкую тахту, а на ней — полуголую Фенечку, которая безмятежно спала, завалившись на бочок. От вида ее шикарного, объемистого таза у Пал Саныча сперва перехватило дыхание, затем запершило в горле, и он едва удержался, чтобы не закашляться.

На всякий случай Байстрюковский пнул носком ботинка дрыхнущего Петра, но тот лишь что-то замычал и захрапел пуще прежнего. Сбросив с плеч куртку, пиджак и футболку, директор переступил через спящего. Потом сдернул ботинки и, роняя штаны вместе с кальсонами и трусами, опустился на тахту позади Фенечки. Какое-то мгновение полежал, вслушиваясь в храп Петра, и осторожно, дабы не испугать, стал поглаживать вмиг вспотевшей ладонью горячие бедра женщины. Она задергалась, перестала сопеть. «Это я, котеночек!» — жарко зашептал ей на ушко Байстрюковский, сдавливая тугие, сулящие неземное блаженство, ягодицы, Ох, как она сладка, эта Фенечка! Он поцеловал ее в плечико, в шею, не переставая нашептывать слова ласки и нежности.

Женщина дернулась, привстала, опираясь на локоть, и резко повернулась к Пал Санычу. Взглянув ей в лицо, он обмер. Это была… его Галька! Тело Байстрюковского вмиг обдало гробовым холодом. Ловя перекошенным ртом сухой воздух, он вскочил, будто ошпаренный, и, как был в одних носках, так и рванул со светелки.

Через пять секунд оттуда вылетела разъяренная и полуголая Галька.

С бешено колотящимся сердцем, в полуобморочном состоянии, Пал Саныч уходил от погони. Сначала он заскочил в сарай и спрятался за яслями. Корова Зорька, лениво жевавшая сено, увидев хозяина, радостно замычала.

Осознав, что сарай — убежище ненадежное, Байстрюковский, как уж, выскользнул во двор и бросился к спасительной двери погреба. Неудачливый гуляка знал, что она не заперта, замок висит только для виду, зато изнутри есть чем ее забаррикадировать. Залетев в погреб, он в темноте быстро спустился по сходням на дно, нащупал возле бурта картошки тяпку и быстрокрылой ласточкой взвился вверх. Подпер дверь. Но тут же усомнился в надежности такого запора и опять порхнул вниз. Подхватил четырехведерную кадку с соленой капустой и, тужась, вытянул ее на гору. Подставил под дверь. И только потом стал горячечно шарить рукой по бетонной стене, ища включатель света. Щелкнул и присел на корточки отдышаться и упорядочить мысли.

Но не успел. Дверь заскрипела, затем застонала, заухала под обрушившимися на нее ударами. Объятый ужасом, Пал Саныч оцепенел.

— Открывай! Открывай, котяра блудливый, сейчас же! — пронзительный визг Гальки, будто острая бритва, резанул бедного директора по сердцу, рассекая его пополам. Он скорчился, застонал и, не устояв на ногах, грохнулся на колени.

На дверь обрушился град мощных ударов. Насмерть перепуганный Байстрюковский уперся трясущимися руками в кадку, не давая ей ссунуться с места и загреметь вниз по бетонным сходням.

— Паскудник! Фенечки ему, гультяю, захотелось! — неистовствовала по ту сторону хлипкого, малонадежного барьера Галька. — Я тебе задам! Я тебе покажу, кобель сухоребрый!

От ужаса, осознания неотвратимости расплаты, Пал Саныча трясло, как осокорь в бурю. Из последних сил, уже ни на что не надеясь, он сдерживал бешеный натиск шестипудовой фурии и громко шептал слова единственной, выученной еще в детстве молитвы:

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя…

Но тяжелые удары и злобное сопение вдруг прекратились. Послышался хруст снега, — похоже, Галька уходила. Наверное, продрогла, ведь, выскочив из хаты соседей, вряд ли успела что-нибудь на себя набросить.

Затаив дыхание, Байстрюковский с минуту напряженно вслушивался в зловещую тишину. Затем, не теряя ни минуты, ринулся на дно погреба, подхватил вторую кадку — с огурцами, вынес ее наверх и подставил под дверь. И сам навалился на нее грудью, ожидая новой атаки.

Ее не последовало.