День Святого Соловья

Минут через пятнадцать Пал Саныч понял, что окоченел. Он спустился вниз, сгреб старое одеяло, прикрывавшее бурт картофеля, и стал заворачиваться. Но одеяло было сырым и совсем не согревало. Тогда Байстрюковский поплелся в угол погреба, где стояла, затянутая паутиной, двадцатилитровая бутыль. Присел возле нее, вытянул из горлышка резиновую затычку, наклонил посудину к себе. Все еще трясущимися губами припал к пыльному стеклу и большими глотками стал пить терпко-сладкую жидкость. Это была терновая наливка.

Тиски страха, крепко сжимавшие сердце Байстрюковского, начали слабеть. На душе у него потеплело, а вскоре там даже тихонько запели соловьи.

Глухой ночью Гриць Горелый проснулся от страшной сухости во рту и жгучего желания опорожнить мочевой пузырь. С трудом ссунувшись с кровати, непрохмеленный ветеринар пошлепал в сени. Нащупал выключатель, щелкнул. Ни сапог, ни штанов нигде не было видно. Пришлось сунуть ноги в Оксанины галоши. Выскочив на крыльцо, Гриць прямо тут и справил малую нужду. Но даже этих, каких-нибудь тридцати секунд, ему с лихвой хватило, чтобы продрогнуть до костей — к утру заснеженные Кулички накрыл своей трескучей полой мороз.

Залетев в хату, Горелый хотел было сунуться в другую — маленькую спальню, где спала жена, но передумал и вместо этого побрел на кухню. Там быстро сориентировался и выудил из-за холодильника почти полную бутылку самогона. Несколько раз глотнул и, удовлетворенно крякнув, отправился досыпать.

Только растянулся на своем ложе, как дремота тут же стала сковывать его ослабевшее, измученное пьянкой тело. Грицько сладко зевнул, натягивая на себя одеяло. В этот миг ему показалось, что скрипнула входная дверь, и, прежде чем провалиться в теплую трясину сна, он еще успел мысленно посочувствовать Оксане, вынужденной из-за домашнего хозяйства подниматься ни свет, ни заря.

Глава 7

Тускнели редкие звезды. Медленно спадала с зимнего лика неба тяжелая пелена ночной тоски, нехотя таял липкий кисель сумерек.

Начинался новый день. То тут, то там забрехали, харькая злобой, писклявоголосые псы, загогоготали, как подвыпившие кумушки, гуси, заревела простуженная и хмельная от голода скотина.

В хате Соловья, будто медведи по весне, больные, раздраженные и обессилевшие, пробуждались от спячки гости. Позевывая, матерясь полушепотом, хмуро почесывая раскалывающиеся головы, они сползались к неубранному столу. Зазвенели стаканы, забулькала жидкость. Потянулся к потолку сизый табачный дымок. А вместе с ним стали заполнять хату уют и бодрые, жизнерадостные разговоры. Уже через полчаса в жилище безраздельно царило веселье — веселье от коллективного осознания того, что праздник еще не кончился.

Здоровье, сила тела и духа неуклонно возвращались к людям. В них закипала энергия, жажда жизни и творчества, их умы светлели, их души наливались теплом и нежностью к ближнему и всякой твари.

Компания в доме Самопалова с каждой минутой становилась все больше. Помаленьку подтягивались те из гостей, кто ночевал дома. Больные, помятые, однако не шибко грустные, они вваливались в хату и, бодренько здороваясь, присаживались за стол. Но самогон и вино уже были на исходе. А те несколько жалких ведер браги погоды, как говорится, не делали, потому как не могли оказать действенного благотворного влияния на отравленные алкоголем организмы.

— Ну, что будем делать, Соловушка? — мрачно поинтересовался Вездеходов у почерневшего лицом хозяина шумной обители.

— Ага, что? — подала голос и себе растрепанная и запухшая Верка Гнидозвездова.

— Что, что! — рявкнул злой Соловей, передразнивая Верку. Затем опрокинул в себе очередной стакан браги и, скривившись, добавил: — Тебе на ферму надо!

— Какая на фиг ферма, Федя? — удивилась Гнидозвездова и смахнула с лица прядь слипшихся выкрашенных в рыжий цвет волос. — На ферму — потом. Сейчас нужно о собственном здоровье позаботиться.

— Ой, Господи! Ой, матушка родненькая! — послышался надтреснутый писк из-под печки. Это проснулась Сонька Бублик.

Все повернули головы в ее сторону. На молодку было страшно смотреть: ее мутные глаза лихорадочно бегали, синие, как васильки, губы дрожали, припухшие, черные, будто намазанные смолой, веки подергивались, а весь облик выражал крайнюю степень страдания.

Самопалов, сидевший ближе всех к печке, плеснул из банки остатки самогона в залапанный стакан и протянул девке:

— На, сестра, подлечись!

Закрыв глаза, вздрагивая всем телом, та выпила. И энергично замотала головой.

— Долго спишь, красавица! — упрекнул ее скотник Михайло, беззаботно посасывая помятую цигарку. Ему уже явно было хорошо. — Так и счастье свое проспишь.

Сонька протянула руку со стаканом Соловью и, заискивающе ухмыляясь, заканючила:

— Плесни, Соловеюшко, еще! Плохо мне!

— А нету! — развел он руками. — Ни самогончика, ни винища! Брага только и осталась.

Деваха, подобрав колени, уселась и, опершись спиной о грубу, откинула голову назад.

— Лей хоть ее, родимую!

Федька подхватил банку с мутным, сероватым пойлом и, проливая его на пол, наполнил Сонькин стакан.