Денис Бушуев

Проходя мимо сельской «потребилки», Бушуев решил выпить кружку пива и, старательно отряхнув снег с валенок, толкнул обитую войлоком дверь небольшого домика с широкими резными наличниками. В тесной прокуренной комнате было душно и шумно. За длинным желтым прилавком стоял приказчик Ваня, полный и румяный парень лет тридцати с ячменем на правом глазу, и перетирал грязным полотенцем стаканы, скучно поглядывая на посетителей. А посетителей было порядочно. Сидели они за плохо оструганными сосновыми столами без скатертей, сильно захмелевшие и оживленные. В углу, у печи, за самым большим столом собралась особенно шумная компания: слободской сапожник Ялик – очень маленький человек с красными узловатыми руками; лоцман Сурвилло – татарин из города, приземистый и широкоплечий, приехавший погостить к другу своему, сапожнику Ялику; гармонист Федька Черепок – человек молодой, голубоглазый, веселый и почти всегда пьяный; вдова Катя Селезнева – курносая растрепанная женщина, единственная женщина во всем Отважном, славившаяся своим вольным поведением; и, словно на троне, сидел на самой высокой табуретке в конце стола, спиной к стене, Гриша Банный. Он что-то громко рассказывал и так был увлечен своим рассказом, что не заметил появления Бушуева. Лоцман Сурвилло разливал по стаканам водку, хмурился и мрачно посматривал на пустеющую бутылку.

Бушуев прошел в самый дальний угол, сел за одинокий столик возле окна и спросил пива. Сквозь мутное стекло виднелась занесенная снегом улица, палисадник с шапками снега на столбиках и клочок лилового зимнего неба. По накатанной дороге бодро бежала гнедая лошадка, запряженная в розвальни. Бушуев взглянул за окно один раз, другой, но не отвлекся от своих мыслей, от которых хотел отвлечься, и еще сильнее и спокойнее отдался им.

Вчера он опять встретил Манефу. Встречался же он с нею редко, и чаще всего – на улице, случайно, или в сельском клубе в дни, когда приезжала передвижная киноустановка. В клубе Манефа бывала вместе с Алимом. Бушуев издалека здоровался с ними, но не подходил и не заговаривал. При встречах же с Манефой на улице он терялся, не находил нужных слов и, поговорив о каких-то незначительных вещах, быстро уходил, краснея и злясь на свою неуклюжесть. Но в то же время он с тревогой примечал, что ищет встреч с Манефой, желает их… И мысли о Манефе целиком захватили его. Он плохо спал по ночам, часто вскакивал с постели и, натянув на босые ноги валенки, принимался ходить в темноте по комнате из угла в угол, прислушиваясь к стуку своего сердца. Такое состояние он испытывал первый раз в жизни и смутно догадывался о смысле и значении его. Оно не было тем солнечным и радостным чувством, которое он испытывал когда-то в детстве к Финочке, не было оно и тем юношеским жгучим и непонятным волнением, охватившим его шесть лет назад, тогда, в бане, при случайной встрече с Манефой, – это новое чувство было гораздо беспокойнее и светлее прошлого, с болезненным, мучительным оттенком. Тяжелая полуголодная жизнь и беспрерывная борьба за существование не давали ему оглянуться. Он как-то никогда не думал о женщинах. Мимолетная связь с рыбачкой в Астрахани не оставила в его душе никаких следов. И поэтому теперь, когда женщина стала на пересечении всех его мыслей и заслонила собою все другое в жизни, когда он не в состоянии был думать ни о чем, кроме нее, он никак не мог разобраться в охватившем его стремительном и сильном чувстве…

Бушуев вздохнул, отвернулся от окна и отхлебнул из липкого стакана горьковатого пива. Размахивая костлявыми руками в голубом махорочном тумане, Гриша Банный увлекательно рассказывал собутыльникам о том, как он вчера был в городе, где купил кое-какие реактивы, и что на днях он будет проделывать один изумительный опыт с натрием, весело описанный в замечательной книге Поморцева М. М.

– Неужто в воде горит? – с сомнением покачал головой сильно захмелевший лоцман Сурвилло.

– Горит-с… ярким пламенем горит! – горячо заверил его Гриша. – Вот если б вы хоть немного были знакомы с физикой, то, пожалуй, не усомнились бы в правильности моих рассказов. Невежество в области науки – бич нашего бедного народа…

– А в керосине, Гриша, гореть будет? – осведомился гармонист Федька Черепок.

– Что? В керосине?.. Н-навряд… – задумался Гриша и щипнул реденькую бородку. – Керосин – вещество маслянистое, тяжелое… Впрочем, можно будет попробовать…

– Вот ты попробуй-ка… – посоветовал Федька и, бодро тряхнув головой, повернулся к вдове Селезневой.

– А ну, Катюха, запевай!

И, широко растянув меха, всхлипнул гармонью.

Вдова провела по раскрасневшемуся и потному лицу рукой, закинула голову и, выставляя вперед острый кадык и показывая черные мелкие зубы, тонко и дребезжаще запела:

Налей, подруженька! Я девица гулящая.
Хмельная песенка теперь мне не в укор.
Ведь все равно… эх! наша жизнь теперь пропащая!
И ждет нас темная больница и позор…