Депрессия. Между абсурдом и чудом

Лидия Дорн Депрессия. Между абсурдом и чудом

О чем эта книга

Для начала о том, чего в книге нет. Эта книга – не пособие по лечению депрессии! Здесь вы не найдете «рецептов счастья», психологических тестов и рекомендаций.

Речь пойдет не о плохом настроении, не о посттравматической депрессии и не о биполярном расстройстве.

Поклонникам доктора Курпатова или Лабковского не стоит читать эту книгу, их ждет большое разочарование!

Я рассказываю о своей жизни с эндогенной депрессией (в другой терминологии – клиническая депрессия, большое депрессивное расстройство, униполярная депрессия) и о выводах относительно ее природы. А также о методах, которые мне помогли с ней справиться. Мои методы подойдут не всем, да и методами это едва ли можно назвать. Скорее, речь пойдет о состоянии ума, вере и поиске внутренних источников радости, а упражнения, которые я привожу, открыли на эмоциональном уровне то, что было сначала понято на интеллектуальном.

Писать о депрессии – все равно что выставить на публичное обозрение собственную слабость, беспомощность и ущербность. Я не льщу себя иллюзией, что мой опыт кому-то поможет, чужой опыт обычно бесполезен. Но то, чему меня научила депрессия, кажется мне важным. Как только испарилась черная фигура Великого Внутреннего Инквизитора, который запрещал мне пачкать бумагу, я записала свою историю, не пытаясь ее приукрасить. Историю как внешнюю, так и внутреннюю.

Депрессию можно победить. И не просто победить, а понять, для чего и почему она случилась – и принять ее как трудный, но ценный опыт.

С самого начала

… он открыл самые потаенные уголки своего сердца и извлек оттуда нескончаемо длинного, разбухшего червя, страшного паразита, вскормленного его страданиями.

Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»

Вспоминается случай из детства. Мне шесть или семь лет, я лежу на кровати и безутешно рыдаю. Случилось страшное и непоправимое несчастье, и ничто никогда уже не будет хорошо. Мама и папа по очереди подходят и спрашивают, что случилось, но я не могу объяснить. Я лишь чувствую, что случилась беда; она огромна, но у нее нет названия. Папа пытается меня отвлечь, но у него ничего не получается. Намучившись, родители оставляют меня в покое. По телевизору начинается мой любимый мультик, но я отказываюсь его смотреть.

Таких эпизодов вспоминается множество, и все они связаны с чувством случившейся непоправимой беды. Самое первое мое воспоминание я отношу примерно к двухлетнему возрасту, потому что не умела еще сама одеваться и неуверенно держалась на ногах. Я просыпаюсь и вижу, что совсем одна в комнате. И почему-то тот факт, что все ушли и оставили меня одну, вызывает непереносимый ужас. Наверно, это была первая паническая атака в моей жизни – или первая, которая запомнилась.

Помню, как я изо всех сил цепляюсь за стенку кровати, потому что не хочу идти в садик, а меня силой отрывают и тащат. В садике я хожу по пятам за пожилой воспитательницей, и она меня за это ласково журит. От нее исходит душевное тепло, я тянусь к ней, как замерзающий тянется к огню. Она говорит: что ты ходишь за мной как хвостик, иди, поиграй с девочками. Но я не хочу играть с девочками, я боюсь пакостей и насмешек. И вообще, мир такое опасное и холодное место, что лучше держаться поближе к источнику тепла.

В семидесятые радио часто вещало про угрозу ядерной войны, и это служило поводом для моих истерик. Что будет, если начнется война? Что, если мы все умрем? Мама пыталась меня успокоить, говорила, что, может, войны и не будет, а если будет, то не все погибнут, и на этом ее аргументы заканчивались. Мне этого было мало, горе мое было велико, я оплакивала целое человечество и несправедливую хрупкость жизни. А горевать я умела качественно, могла прорыдать несколько часов, пока не истощались слезы и силы.

Нельзя сказать, чтобы я выросла в какой-то особо травмирующей семье. Со стороны мое детство выглядит вполне благополучным. Непьющие родители-инженеры, летом поездки к морю, зимой – походы на лыжах. Папа читал нам с сестрой книжки на ночь и показывал диафильмы. Ничего необычного, ничего страшного.

Страшное творилось дома у моей подруги детства. Но я об этом ничего не знала и не понимала, почему они с братом приходят к нам среди ночи. Мне и в голову не могло придти, что такое бывает; что дядя Володя – отец моей подруги, неприятный мужик с прокуренным голосом – напиваясь, превращается в монстра и избивает жену и детей. Брат подруги, замкнутый белобрысый мальчишка, не справился с этой травмой и спустя пятнадцать лет покончил с собой.

А меня было все благополучно. Но нет ни одной детской фотографии, на которой я смеюсь или хотя бы улыбаюсь (хотя на нескольких фото можно разглядеть кривую полуулыбку).