Депутатский запрос

Да, себежский край я видел впервые. Но я знал, что ступаю по мужественной партизанской земле, и, неся в своем подсознании недавнее прошлое, к которому в образе двух сотен осиротевших ребят я шел и которое через час, через два окатит меня жгучим состраданием, неся все это в себе и видя изумительной красоты и потрясающего разорения землю, просто немыслимо было остаться холодным, глядеть на все это как на место будущей службы: понравится — не понравится? Тут не было выбора. Я даже думаю: не будь передо мной живописных сопок, плавающих в предутреннем тумане, не будь спящего посреди вод, похожего на фрегат города, а будь суходол и равнина или заросшие чернолесьем болота, эта земля и тогда бы взяла душу в полон, потому что была боль. Боль земли и боль души.

И все-таки что-то еще приуготовляет нас к любви. Боль заставляет сострадать и зовет к действию, но она никогда не родит очарования. Очаровывает прекрасное. Так почему же я нашел, что себежская земля прекрасна?

Я вырос на псковском ополье. Под Бежаницами и Новоржевом леса давно вырублены и распаханы, оставлены лишь небольшие урочища, перелески, клинья, рельеф здесь равнинный, озер почти нет, только речки-ручейки, а то всё нивы, нивы, хотя и невеликие, но все же хлебные, сто пудов ржи с унавоженной десятины брали легко, но особенно хорошо на серых подзолах рос лен, и сеяли его тут много, в торговых селах по сию пору стоят каменные лабазы скупщиков пеньки. Может быть, безлесная равнина и подготовила мое очарование озерно-лесным краем, хотя к этому времени я успел повидать (война носила) и Волгу, и Урал, и Кавказ, но они не восхитили, не очаровали меня, прошли как-то мимо, не задев чувств, а тут вот, на пути от Себежа до Глембочина — всего-то пятнадцать верст! — и сопки, и озера, и сосновые боры каким-то чудом соединились в душе с равнинными нивами и речками-ручейками и образовали тот идеал прекрасного, которым потом я стану измерять красоты других земель.

Стремление измерить, сравнить, оценить землю живет во мне бессознательно. В мае — июне я ездил по Белоруссии. За две недели объехал всю республику. Сначала мною владело восхищение. Как не порадоваться за соседей, когда видишь, что они сотворили на земле и с землей! Лесные белорусские хляби, тощие нивы, убогие деревеньки я помнил по войне. Ничего этого сейчас не было. Были новые селения на асфальтовых дорогах, тучные хлеба — по 30—40 центнеров жита с гектара! — на широких, словно степных, сплошь мелиорированных нивах. Едешь Полесьем со скоростью сто километров в час — и всё нивы, нивы, ни дороги-тропины на них, ни соснового бора, ни березовой куртины, только каналы-коллекторы, да травы по пояс, да жито по плечи. Повернется ли язык выразить хоть в чем-то сомнение, хоть чем-то неудовольствие! Нет, конечно! Поклониться хочется белорусу, великому труженику, вечно пребывавшему в бедности и теперь вот сотворившему на своей земле достаток и красоту. Я испытывал зависть. Да, самую настоящую, без тени рисовки. Обидно же, черт возьми! Неужели мои земляки-псковичи хуже работают, меньше любят свою землю? Я с горечью должен признать: да, хуже и меньше, и я скажу им это в глаза и услышу в ответ оправдания объективного характера, которые я конечно же признаю и учитываю и все же стою на своем: мы обленели. И потому обленели, что смирились и довольствуемся малым.

Но это уже другая тема, я веду разговор о красоте. Я говорю только о своих чувствах. К концу второй недели я вдруг заскучал. Мой глаз утомился однообразием, и я сказал себе: «Ты слишком много принял Белоруссии. Нельзя в таких дозах принимать даже столь полезное лекарство, как изобилие, сотворенное трудом». Но тут произошла одна встреча, и было два — всего два! — слова, которые показались мне столь значительными, что они, собственно, и вызвали все эти размышления о красоте земли, об эталоне прекрасного, живущем в нас, и объяснили мне потом, почему так захолонуло мое сердце при виде полевой тропинки под Опочкой.