Депутатский запрос

Почти всю жизнь я прожил на псковской, новгородской, тверской земле. Административные границы роли не играют, весь этот край — географически Северо-Запад России — имеет один облик и характер. Возвышенности, леса, за многие века изреженные, вырубаемые почти повсеместно, даже на Валдае, на хозяйственные нужды, клюквенные болота, небольшие равнины, озера и ручьи, питающие великие реки: Волгу, Западную Двину, Днепр, Великую, Волхов… Деревень много, тысячи, они маленькие, стоят густо, в одной-двух верстах друг от дружки, так что, если своего петуха кинул в чугунок, разбудит чужой. Сёл тоже много, но и они некрупные, стоят обычно на перекрестьях дорог, на слиянии рек, то есть на былых торговых путях, многие из сёл захирели, оказавшись в стороне от дорог, а многие еще держатся, став центрами колхозов и совхозов, но сказать, что они процветают, пока еще нельзя, ибо обновление идет медленно и туго, как и вся жизнь края. Самое характерное для расселения это то, что за редчайшим исключением все деревни и села поставлены у воды, на берегах рек и озер. Посмотрите, хотя бы по карте, на любую нашу реку, и вы увидите ожерелье: деревни, словно бусины, нанизаны на голубую нить. Конечно, изначально была нужда: река — это дорога, рыба, водопой, но время шло — на челнах в гости или на базар перестали ездить, рыба становилась всего лишь подспорьем, отмирал лесной сплав, река как бы уходила из хозяйственной жизни, но не исчезала ее необходимость, теперь она нужна была больше для души. Не может представить себя русский мужик без реки или озера, без водного простора, пусть маленького, стиснутого лесами, но все же простора, открывающего дали, умиротворяющего, куда-то зовущего, дающего наслаждение глазу.

Если все это сложить: леса, реки, озера, сопки, болота, деревни, то очевидными станут представления здешнего жителя о красоте, его идеал прекрасного. Вода и дерево будут в том идеале основой, в разном сочетании, но непременно в единстве. Есть дерево, но нет воды — уже изъян. Есть вода, но нет дерева — обязательно обсадит деревню березами, липами, вербами, оставит какой-нибудь худородный луг под ельник или осинник. На эту основу понятия о красоте земли, если хотите, основу национального характера и покусились ныне экономисты-прагматики. Я употребляю это слово — экономисты — не как профессию, а как образ мышления, который исповедует одну лишь сытость. Откуда взялся такой перекос, не берусь судить, но уже очевидно, что он доминирует в общественном сознании, и все разговоры о красоте, о душевной наполненности бытия, которые нет-нет и зачнут газеты, остаются пока гласом вопиющего в пустыне. Вот и белорусские писатели, когда заходит речь о том, что сотворено ныне на Полесье, возмущаются и негодуют. Их возмущает сугубый рационализм «экономистов», весьма и весьма отдающий бездумностью. «Каков результат грандиозной работы по преобразованию земли, на которой жить будущим поколениям? Результат двоякий. Первое — радостное, положительное: каждый третий кусок мяса и хлеба, произведенный в республике, мы получаем благодаря мелиорации. Второе — печальное, тревожное: исчезло множество первородных речек, отчего природные связи упростились, обеднели, что не прошло бесследно и для человека» — так пишет в газетной статье Иван Шамякин. Как ни странно, но вся деятельность могучих мелиоративных колонн направлена как раз против двух составных идеала прекрасного: воды и дерева. Мне как-то довелось совершить поездку по всему Северо-Западу, и я увидел в натуре единую, рациональную с точки зрения экономистов-прагматиков схему преобразования земель.

В низинном Приильменье и на самой верхушке Валдая, на Бежецко-Кашинском ополье и в истоках Волги — везде ополчились на воду и лес, везде сотворяют поля на манер степных, оголяя деревни, зарывая ручьи, сдвигая сопки. И пошел я тогда по «инстанциям», пытаясь выяснить, есть ли у проектантов хоть какие-нибудь научные обоснования эстетики поля. На меня глядели как на чудака, спрашивали: «А что это такое, эстетика поля?» Я говорил: «Спросите у мужика. Может быть, толком он вам и не объяснит, тогда присмотритесь, как поколениями пахарей создавался наш ландшафт». — «Ну, это не наша функция, — ответили мне. — Мы исходим из хозяйственной целесообразности». Эта целесообразность оказывается не чем иным, как простейшей, сиюминутной нуждой: земля в колхозе запущена, он дает заказ на раскорчевку, приезжают проектанты, очерчивают территорию гектаров в 500—600 и «рисуют» картинку, которую мелиораторы переводят в натуру. Единой, научно обоснованной, с учетом всех — географических, экологических, нравственных — аспектов, программы преобразования региона пока еще нет. А мелиорация приобретает уже не просто большой, а гигантский размах, и я боюсь, что и мне доведется увидеть и испытать досаду и разочарование от унылой однообразности родной земли. Если не спохватимся…

31 июля 1984 года