Депутатский запрос

И найду… в своей негражданственности. Тяжело самому себе такое говорить, но от факта никуда не денешься. Ни я, ни председатель, ни бригадир не отвечали за благосостояние колхозника в такой же степени, как за состояние общественного хозяйства. С нас не спрашивали, есть ли в доме хлеб или одна только картошка, накошено ли на своих коров сено, есть ли у ребят обувка-одежка, здоров или болен, сыт или голоден. С нас спрашивали за трудовую дисциплину, за соблюдение колхозного устава, за сбор налогов, за выполнение норм выработки… Это казалось странным, ведь только что минула кампания «вывода из землянок», когда постройка изб — каждой семье избу — шла по рангу первоочередной государственной задачи, но вот вывели деревни из землянок — и спрос кончился. Личная жизнь стала личным делом. Более того, она как бы даже противопоставлялась общественной: молоко, мясо сдай, налоги уплати, а сено на корову коси с «процента», хлеба на трудодень — что останется, сына или дочку в город отправляй. Разрывались два, в сущности, нерасторжимых интереса — личный и коллективный, первый целиком приносился в жертву второму. Я думаю, шло это от военных лет и продолжалось по инерции. Безусловно, восстановление разоренного войной хозяйства требовало той же безоглядности на личный интерес, ибо личное было в общенародном, но до поры до времени. Таким временем стал пятьдесят третий год. Тут бы и заменить «волевую команду» экономическим интересом, и похоже было, встаем на этот путь, но инерция взяла свое, личное по-прежнему не связывалось с коллективным.

Однако были люди, хорошо понявшие, что без союза личного и коллективного дело не двинется с места. Позже, когда я встречу и узнаю этих людей, когда пойму их уроки, тогда и начну судить самого себя. В повести «Крестьянский сын» учитель Николай Иванов терзается «невиноватой своей виной». Читатели упрекают меня в чрезмерной совестливости героя, они пишут: а что, дескать, может сделать человек, если он не властен изменить что-то, ему все предписано, и лезть на рожон — сломать себе голову? Может быть, я и признал бы в читательских возражениях резон, если бы прошел мимо уроков тех, о т в е т с т в е н н ы х, людей. Я имею в виду прежде всего председателей колхозов, у которых брал уроки гражданственности.

Тридцать тысяч председателей, директоров, управляющих… Я знал многих. Всяких. Присланные из больших городов продержались недолго. В пятьдесят пятом, начиная работать в районной газете, я писал об их первых шагах, а в шестидесятом, вернувшись после партийной школы снова в редакцию, уже не нашел ни одного — уехали. Остались «свои», направленные в деревню из районных контор. В этом факте сокрыт немалый смысл. «Районщики» — так назовем «своих» — в абсолютном большинстве выходцы из местных крестьян, они были выдвинуты на районную работу в предвоенные или послевоенные, как фронтовики, годы и потому хорошо знали сельский образ жизни, понимали крестьянина. Этого не скажешь о посланцах индустриальных городов.

Теперь, размышляя о тех и других, я припоминаю примеры наивности, прожектерства, витания в облаках. Помню, как один, направленный в колхоз из строительного главка, начал с того, что «выколотил» с помощью друзей оборудование кирпичного завода, привез, свалил за околицей и объявил, что начинает строить кирпичную деревню, а все избы пойдут на дрова… Колхозники терпели новоявленного Манилова два года, на третий отпустили с миром. Памятью о нем осталась за деревней куча ржавого железа. Как далеко еще было псковской деревне до кирпичных особняков! Иные терли картошку на крахмал, сажали чеснок, заводили кавказских овец, пекинских уток — искали денежную статью, с помощью которой, как архимедовым рычагом, намеревались повернуть деревню на путь процветания. «Свои» начинали скромнее — с материальной, как теперь говорим, заинтересованности земледельца. Удивил меня поначалу бывший заготовитель: посеял полсотни га сверхпланового льна. С планом-то не знали, как справиться, а он… А он все рассчитал: за сверхплановую продукцию тогда платили вдвойне, сдали к тому же не трестой, а волокном, это еще дороже, колхозникам он все объяснил, посулил три рубля (при полном-то безденежье!) на «льняной» трудодень, отбою от желающих не было — и вышло по задуманному: и колхозники получили, и колхоз. Да три года подряд этаким образом, и когда надбавки отменили, он успел завести породный скот — деньги потекли с ферм, и пошел колхоз в гору, так до сих пор и ходит в миллионерах.