Деревенская околица. Рассказы о деревне

Потом, как иголками кололо тело, пальцы рук и ног. Было больно, а старушка Никитишна приговаривала:

— Это хорошо, батюшка. Значит, не поморозился, целый.

Лежал он на диване в тёплой комнате, лежал совсем голый, а бабушка с внуком Гришуткой растирали его спиртом (первак самогона). Ему казалось, что ладони у них жёсткме как тёрки. Потом вошёл хозяин Гаврила, мужик лет сорока, и говорит:

— Угодил же, вихорь тебя побери, в самый раз к бане. Как сам Христос тебе помогает. Собирайся, банька уже готова.

Обрядили его в хозяйский тулуп и валенки. Но прежде, чем идти, хозяйка Катерина налила полный стакан белого вина, а если проще — самогона, заставила выпить, а закусить луковицей. Он начал спорить, но это было бесполезно.

— Пейте, барин. Так надо.

Раскалённая каменка ахала, исходила невидимой волной жара, а «утоплый барин», как его прозвал Гришутка, не чувствовал. Гаврила знай себе охаживал его веником, сам аж покряхтывал от усердия. Из нутра всё выходил холод, постепенно стали зудеть плечи, спина, руки, потом стало жечь. Можно и передохнуть.

Из бани Савелий Фёдорович вернулся распаренный и весь красный. И опять Катерина суёт стакан и луковицу.

— Хозяйка, — взмолился Винокуров, — хоть кусок хлебца дай.

— Так надо, батюшка. Пей и закусывай лучком. Разносолы будут завтра. Тебе надо хорошо пропотеть, чтоб хворь вышла.

Выпил. Залез на печь. Укутали его шубой, а поверх тулупом.

От всего пережитого, да ещё с бани и хмельного, он сразу как куда провалился и спал без всяких сновидений. Проснулся и не поверил, — живой и здоровый! Только чуть носом сопел, видать, схватил лишь насморк. Он не находил слов благодарности.

— Благодари не нас, а Господа нашего, — говорит Никитишна.

— Сегодня же поеду в церковь, покаюсь во всех грехах и закажу службу во здравие, — говорит Савелий Фёдорович.

— Не торопись, батюшка, — осадила его Никитишна, — ты уже не молоденький, вон уже и поседел, должен понимать. Надо отлежаться в тепле, может, даст Бог, к той поре и морозы спадут, да и совсем укрепишься в силе. Неровён час, как бы тебе эта купель не аукнулась. Уж поверь мне, старой. Я век прожила и знаю.

— Так дела-то не ждут. Мой обоз скоро в городе, а я здесь.

— Какой ты, однако, Господь с тобой. Всё на выгоду целишься. Что дела? Подождут. Денег всех не ухватишь, а о себе подумать надо. Может, тебе был знак свыше. Подумай и оберегись.

— Пожалуй, тут ты, мать, права, — неожиданно для самого себя согласился Савелий Фёдорович.

И прожил он в Медведке почти неделю. Это для него было непривычно. За всю свою купеческую жизнь он впервые сидел без дела, без беготни и забот. Рассудил здраво: уж если возвернулся с того света, то не стоит испытывать судьбу. Что деньги? Максимка Вязигин сам знает, что делать, это ему не впервой. И потом, — тысячей больше, тысячей меньше, эка важность.

Много передумал за это время Савелий Фёдорович. И как очнулся. Посмотрел на себя со стороны, сравнил с укладом жизни того же Гаврилы. Живёт скромно, но веселей и радостно. У него же в доме все разговоры только о деньгах, ценах и что где выгоднее продать. Но главное, этот вечный страх и тревога.

А у Гаврилы всё по-другому, день отработали, а вечером при лучине веселье! Гришутка берёт балалайку, Гаврила деревянные ложки и пошла музыка. Иногда и Катерина с Никитишной разохотятся, запоют. Диво какое-то. И ни злобы у них, ни ругани. За всё время не слышал, чтобы они жалились на нехватку денег.

Гаврила был «справный» хозяин. Кроме обычного хлебопашества, он ещё и скорняжил, шил на заказ шубы, полушубки, тулупы и шапки, в общем, всю зимнюю сбрую, без чего в Сибири в лютые холода не выжить. Даже зимой у него забот было по горло. Все при деле, даже Гришутка как мог помогал отцу по хозяйству, а больше тренькал на своей балалайке. Но как тренькал!

Гаврила выглядывал из своей коморки, где возился с овчинами и кожами, и гудел: «Гришук! Вихорь тебя побери, кончай музыку. Надоел ты гостю со своей балалайкой».

— Нет-нет, — уверял Савелий Фёдорович, — пусть играет, всё веселей, да и занятно. Я всё удивляюсь, — какой малец, а такие кренделя выписывает. Это же диво! У меня в Титовке приказчик Митяй хорошо играет, так тому, слава Богу, уже за тридцать, а этот же ещё подлёток, а пожалуй, Митяю за ним не угнаться.

— Это он в дедушку пошёл, — соглашался довольный Гаврила, — и балалайка дедова. Веришь ли, Фёдорович, на пашню беру его с собой, а он туда норовит прихватить струмент. Там приходится жить по несколько дён, молодёжь вечерами запалит костёр и табунится до полуночи. Там и он со своей музыкой. А землю любит, хороший будет хлебороб. Помощник отцов растёт, вихорь его побери. — И Гаврила с любовью ерошил волосы сынишке.

— Гаврила Михеич, а на гармошке его не пробовал учить?

— Нет. Да у нас на всю Медведку одна гармошка и то у Лузгиных, а те не то что попробовать, дотронуться не дают.

Неделя пролетела незаметно. Первое, что сделал Винокуров, так это вернулся в Коробиху, приказчик даже оторопел, — обоз в городе, а хозяин вернулся назад. Да не может этого быть!

— Откуда ты пожаловал, хозяин?