Деревенская околица. Рассказы о деревне

Всю жизнь один, детдом да общага. Уже взрослым помнит — провожали в армию. У военкомата ждут автобуса. Визжит гармошка, очумелые, затурканные вниманием призывники, а вокруг провожающие, пьяные мужики. Смеются и плачут родители, хлюпают носами девчонки. Все обхаживают стриженых ушастиков, а он стоит один, и хоть бы кто подошёл, хоть бы кто слово тёплое сказал. Это уже потом появилась злость и ненависть к этим счастливым и сытым рожам. Трезвым ещё держался, а уж поддатый выступал по полной программе, за это два срока и схлопотал. Ладно. Чего уж там.

Судья, сразу видать, женщина строгая, ведёт своё дело круто: вопросы, ответы, уточнения, справки, характеристики. Заседатели больше молчат, да и что они в этом кумекают, если Нюрочка Кретова работает на почте, а Лапшин Виктор Иванович — слесарь с инкубатора. Избрали, вот и сидят.

— Гражданин Ямщиков, вы признаёте себя виновным в том, что 15 февраля избили гражданина Истомина, и ещё утопили в реке его ружьё?

Встал Володька, долго смотрел на Глеба и выдавил:

— Да, признаю.

— За что вы избили гражданина Истомина?

— Потому что он шкура, таких давить надо!

— Вот-вот, товарищ судья, — запричитал Истомин с места, — если он так сейчас на суде себя ведёт, то можете представить, что он там на реке вытворял.

— Истомин, помолчите, вам слово дадут, — осадила его судья.

А тому неймётся, подпрыгивает: «Я кровь проливал на фронте, защищал родину и таких, как этот…»

Побледнел Володька, повернулся, и так резанул взглядом Глеба Истомина, что тот осёкся:

— Ты, дядя, не меня защищал, ты свою шкуру в обозе берёг. А меня защитил отец и остался под Ленинградом. Кто родину защищал, те не вернулись. Это вы, обозники да штабисты живые остались и своим деткам высшее образование дали. А нам: детдом, колония да тюрьма. Вот и вся академия.

— Давайте по существу, не отвлекайтесь, — перебила судья.

Прокурор сидел, не вмешиваясь, но вдруг спрашивает:

— Зоя Михайловна, вы разрешите вопрос обвиняемому.

— Пожалуйста — разрешила судья.

— Гражданин Ямщиков, скажите всё-таки — почему вы избили Истомина? Личная неприязнь или было что-то другое?

— Что вы меня спрашиваете, я же уголовник, мне веры на копейку. Вы лучше его спросите, пусть он сам расскажет. Он же сознательный, фронтовик и коммунист.

Дали Истомину слово. Стал он плести что-то невнятное и выходило, что Володька ни с того, ни с сего набросился на него и избил. Тут даже судья усомнилась. Должен же быть предлог. Заседатель Виктор Иванович просит слова и говорит:

— Я слышал, там драка была из-за какой-то утки…

— Какая утка в конце февраля? Вы что говорите?

— Я точно не знаю, но в деревне так говорят. Вы допросите свидетелем Казанцева Ваську, они тогда вместе были в рейсе. Это он их растащил, а то бы этот бугай деда прихлопнул и утопил в полынье. Я узнавал, Васька сейчас как раз на ремонте в гараже. Он всё может пояснить.

Сделали небольшой перерыв. Секретарь позвонила в колхозный гараж, и вот он шофёр Васька из гаража: «Драсьте!»

Дальше процедура: где родился, крестился, говорить только правду. Глеб Истомин нервно заёрзал, медальки зацвенькали.

Наконец, Васька начал по существу:

— Рядом с берегом на Чарыше бьёт тёплый ключ, поэтому и зимой полынья там не замерзает, и там часто зимуют утки-подранки. В этом году осталась зимовать уточка, как в детской сказке про Серую Шейку. Как только едем на элеватор за комбикормом, оставим машины на трассе, а сами смотреть, — живая она или нет. Вовка, то есть Ямщиков, её подкармливал. Всё зерно ей сыпал, а то ещё хлеба ломоть оставит. Жалел её и говорил: «Одна зимует, ей надо помочь выжить». Утка вначале ныряла и хоронилась от нас, а потом как бы стала привыкать.

В конце февраля послали нас в Каменск за комбикормом. Едем и вдруг видим — супротив тёплого ключа стоит «Нива», а Глеб Истомин идёт с ружьём к этой полынье.

Вовка затормозил, выскочил из кабины и на лёд, а я за ним бегом, так как вижу, он ни в себе. Стал кричать, чтобы Истомин не стрелял, а тот бабахнул в эту утку, что была в полынье. Вовка орал, как сумасшедший. Вытащил из воды несчастную утку и бил ей по морде, извиняюсь, по харе Глеба Истомина этой самой уткой. Я его еле оттащил от этого деда.

— Врёт всё он, — закричал с места Глеб, — они дружки, вот и сговорились. Бил он меня кулаками и даже ногами пинал.

— Товарищ судья, — говорит Васька, — вы посмотрите, какие у Вовки кулаки! Если бы он этими чайниками его хоть раз хлопнул, то из него бы дух вышел. Бил он его только уткой.

Прокурор опять встревает, обращается к судье.

— Зоя Михайловна, вы разрешите ещё вопрос свидетелю?

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Вы лично видели, как Ямщиков утопил ружьё Истомина? Если видели, то почему он так поступил?

— Да, самое главное я не сказал. Когда Вовка к нему подбежал, этот дедок с испугу заорал: «Не подходи, пристрелю!»

— Врёт он! — опять с места закричал Истомин. — Неужели бы я стал стрелять в живого человека?

Опять судья осадила Глеба и сама обращается к Ваське:

— Что было потом?

— Потом Вовка выбил у деда ружьё и зашвырнул в полынью. Сам кричал, матерился и… плакал.