Деревенский бунт

– Брежнева… Короче, ближе к ночи, летит Лёня в самолёте, а рядом карифан – Анвар Саадат звать… у арабов мазу держал[103]… и эта, как её?.. Голда Мейер, жидовка, не к ночи помянута будет. Летят на сходняк или стрелку забили, и вдруг самолёт, в натуре, начал падать. Падает… Амба, короче… У жидовки очко заиграло. И те два фраера тоже очкуют… Но чо, ангел слетел по души, базарит: «В натуре, пока, мазурики[104], вы ещё не жмурики[105], говорите последнее желание». Подчалил к Анвару Саадату, тот: «Что б на земле не было ни одного еврея!..» «Заметано». – Ангел-то базарит. Похилял к жидовке, и та: «Что б на Земле не было ни одного араба!». «Лады», – посулил ангел. К Лёне чапает: «Ваше последнее желание?» «А те два желания исполните?» – «Какой базар, замётано, всё чин чинарём…» – «Тогда рюмочку водки…»

– А где смеяться?

– Не смешно? Ну, «рюмочку водки», Лёня базарит.

– Не смешно…

– У тебя, в натуре, шея, как у жирафа, долго доходит. Завтра по утрянке захохочешь. А не можешь – не хохочи, сиди так…

– А чего хохотать?! Чёрный юмор, да ещё и, богохулы, ангела приплели…

– Ладно, ты, грамотный, у вас, у грамотных, поди, другие анекдоты… Да, карифан, думал ли, гадал ли, что земелю встречу. Это дело надо перетерь, обмыть…

Джинсовый мужичок с ноготок прытко шарил Филю зверушечьи-юркими зеленоватыми глазками, что таились в тени низко опущенного козырька и манили к себе, как бездна искушает заглянуть в её смертельно опасную, чарующую глубь. «Выручай, земеля…» – напирал Головня, и студент сдался – заинтересовал парня блатной мужичок: можно про Головню такую байку сплести, в газете ахнут; да и сам, Филя, увы, несмотря на юные лета, был не дурак выпить, а коль шлея под хвост угодила, – а он в обед хлопнул стакашек вина «Листопада», – мог и загулять. Об одном студент печалился: не улетели бы в ненажорную глотку жалкие ошмётки стипендии, но Головня не дал одуматься: ухватив за локоть, настырно повлёк в ближайшую винополку. Панибратски хлопая Филю по плечу, лукаво подмигивая, Головня сунул под брючной ремень пару «мерзавчиков» – так он ласково величал четвертушки «Столичной», – и новоявленные бражники опустились в пивной погреб.

* * *

В сыром и мутном погребе, похожем на преисподнюю, пахло кислыми дрожжами, потом и прелью, сивушным перегаром и проквашенной рыбой. Гулом метались в каменной клетушке возбуждённые разговоры, отдаваясь эхом, словно в казённой бане. С гулом сплеталась тюремная песня – грязная, жестокая, хриплая, потом величаемая «шансон», коя отныне и, может, довеку будет носиться по пятам за горожанином, буравить уши, мутить души, воспевая блатной воровской лагерный мир, словно князь тьмы, воцарившийся в мире, решил обратить русских в лагерное быдло.

Когда случайные собутыльники Головня и Филя, опустились в пивную преисподнюю, там ревел магнитофон: урка, – косит, подлец, под урку, панты гнёт, – под жестокий гитарный бой, жестоко и хрипло, на манер одесских евреев – воров и биндюжников, пугал народишко: коли не будете слушать, я вам отрежу уши… Потом гнусавый уркаган пустил слезу:

Когда фонарики качаются ночные
И из ворот гулять выходит чёрный кот,
Я из пивной иду, я никого не жду
Я никого уже не в силах полюбить…

Сижу на нарах, как король на именинах,

И пачку «Севера» мечтаю получить…
А мне стучат в окно, а мне уж всё равно,
Уж никого я не сумею полюбить…

Бетонный пол жирно блестел; среди луж валялись раздавленные рыбьи головы, на коих поскальзывались разбухшие и осоловевшие от пива мужики. На их одутловатые, похожие на святочные хари, потные лица, что смутно проклёвывались из табачного чада, смотреть было мучительно и жалко: сиреневые щеки, мутные глаза и безвольно, как у рыб, выброшенных на песок, отпахнутые рты.

Видимо, подвальные завсегдатаи ничего подобного не замечали, с пиявичьей жадностью присасываясь к пивным кружкам, но у человека, не утерявшего образ Божий, случайно попавшего в сумрачный подвал, тошнота приступала к горлу, и казалось, пал в царство теней, где сбились в шайку отринутые Богом несчастные отвержи и творили мрачный пир. И случайный человек, житейски прибранный и ухоженный, брезгливо воротил нос от разбухших пивных бочек, как обзывал про себя тутошних стояльцев, или, сам измаянный грехами и грешными помыслами, не судил их, жалейник, но скорбел о загубленных душах.

Головня по-свойски здоровался с завсегдатаями пивного погребка, но, Филя приметил, иные мимолётно кивали и отворачивались, иные смотрели на Головню как на пустое место. Когда взяли по кружке пива, сушёной воблы и примостились на краю барной стойки, Головня из-под полы плеснул в пиво водочки и азартно потёр руки.

– Люблю «Ерша».

– Ерша? – подивился Филя.

– Пиво с водочкой…

– Кто пьёт водку, кто пьёт пиво, тот пособник Теля-Вива…