Деревенский бунт

– Ишь, наблатыкался в университете… А то бывает «Северное сияние» – водка с шампанским. До печенки пробирает. А «Кровавая Мери» – водка с томатным соком. Пробовал?.. Угощу… Кайф, в натуре…

Изрядно хлебнув «Ерша», Головня достал пачку «Marlboro» – американские сигареты, которые, как и джинсы «Levis», о ту пору можно было добыть лишь у фарцовщиков; но, к потехе Фили, в блескучей пачке оказались не стильные сигареты, а «козьи ножки», скрученные из газетной бумаги, набитые базарным самосадом – в те годы высоко и неожиданно подскочили цены на табак.

– Угошайся, – закурив, Головня сунул открытую пачку Филе. – Уж не взыщи, чем богаты, тем и рады.

Филя, морщась, воротя лицо от вонючего дыма, помотал головой – сроду не курил и табачный дым не выносил.

– Умный парень, здоровье бережёшь. Кто не курит и не пьёт, тот здоровенький умрёт…

Головня не договорил; мужик, пьющий пиво за столиком, попросил:

– Головня, дай дёрнуть. Уши опухли…

– Коли уши пухнут, халяву-то не ищи, свой табак припасай… Да ладно, сейчас… – Головня раз за разом жадно затянулся и сунул окурок мужику. – Кури, дружок, я губы обжёг…

– Вот так они и жили: спали врозь, а дети были…

И начался блатной базар: Головня, топыря кургузые пальцы, весело и хитромудро плёл Филе прохиндейские байки, где причудливо сплеталась тюремная феня с деревенским говором. К сему Головня на ёрнический лад переиначивал и ходовые песенки; даже горькую фронтовую песню перекроил: «Хохлы сожгли родную хату… Куда теперь пойти буряту…» Похоже, тёртый, кручёный-верчёный мужичок разыгрывал сельского лопуха: когда Филя отворачивался, с откровенной усмешкой, лукаво смотрел ему в затылок, а чтобы не рассмеяться, коротко покашливал. При этом успевал приветственно махать знакомцам, мигать пивной торговке, щекастой, толстогубой девахе, дико накрашенной, повязанной кружевным передничком, некогда белым, ныне похожим на половую тряпку. Шалава[106], обозвал её Головня. Деваха, глаза навыкате, с голубой мутью, лишь раз удостоила его подмигивание брезгливым взглядом.

Головня мел языком, что помелом, коим загребают угли в русской печи, а Филя, страдая от табачного чада, с натугой одолел кружку жёлтого пойла, и теперь солово глядел на балабона, то истомленно облокачиваясь на высокую стойку, то застояло переминаясь с ноги на ногу, то болезненно и пугливо озирая сумрак, из которого лихорадочными пятнами вылуплялись желтоватые опухшие лица. Вскоре Головня надыбал столик, где можно сидеть, и, победно глядя на Филю, завёл долгую пластинку – сел на уши, как он выражался.

– Ну чо, брателло, как там наша деревушка поживает?

– В деревне красота… – с грустью вздохнул Филя. – Утром на речку выйдешь – туман, а на заре такой… сиреневый…

Головня, уцепившись за слово, на блатной лад расхлябанным, хриплым голосом пропел, подыгрывая на воображаемой гитаре:

Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

– …а из тумана видны купола Ильинской церкви. Помнишь?..

– Помню, а как же, я туда девок водил…

Филя поморщился.

– На танцы! Там же раньше клуб был…Танцы, шманцы, обниманцы…

– Года два как под церковь отдали, и батюшка прикочевал; у богачей деньгами разжился, доски привёз, песок, цемент, строителей нанял. И деревенские помогают, мусор расчищают, перегородки убирают, красят, белят. И я летом вкалывал… Крест поставили на большой купол… временный крест. Колокола батюшка заказал, а пока в рынды звоним, когда молебен…

– Не люблю я попов, в натуре, одной рукой крест кладут, другой под брюхо гребут. Видал я их, пузанов долгогривых, на шикарных тачках катаются; помолятся – и гаси свет, а там кто-кого догонит…

– Кого ты мелешь?! – Филя, смирный-смирный, разгневался, глядя зло на богохула. – Ты вроде жидов-большевиков; те, безбожники, вот так же духовенство хаяли и народ сомущали… Вранье всё!.. Где ты видел таких батюшек?! Я лично не видел… Наш батюшка – трудяга… А церковь красивая была, бабушка поминала, белоснежная, купола и кресты издалека видать, когда к деревне подъезжаешь, – церковь же на горе стояла, ну и сейчас стоит, к поскотине подъезжаешь – церковь, словно белая лебедь, плывёт по синему небу…

– Поэ-эт… – Головня глянул на Филю как на придурка, усмехнулся: – Два поэта, и вот эта… – Головня похабно щёлкнул пальцем.

– …а вокруг высоченные кедры, листвени… В воскресенье утром – звон, далеко слыхать.

– Ты что, боговерущий?

– Верю.

– И молитвы читаешь?

– Читаю… утром и на сон грядущий.

– А я одну молитву с малолетки вызубрил: Господи, помози в чужую клеть вползти, нагрести да вынести… Не верю я, в натуре… Евреи замутили, а наши богачи да правители подхватили: церквей настроили, попов подрядили, чтоб нищеброды за баланду на богачей пахали, и не рыпались…. Да ловко так: мы пожируем на земле, а вы – на небеси… Короче, на том свете. А света нету, в натуре…