Деревянная грамота

– Гляди ты! А сказывали, Гордей-целовальник за Трещалу биться будет! – услышал Стенька прямо возле собственного уха.

– Нет Гордея! – подтвердил другой голос. – За кого же он, блядин сын, выйдет?

– Коли выйдет! Сказывали, захворал Гордей.

– Жаль – боец ведомый…

– Точно ли захворал? – раздался подозрительно знакомый голос.

Стенька, насколько позволяла плотная толпа, повернулся – и точно, Данилка Менжиков!

– А ты что, молодец, его здоровым встречал? – спросили у Данилки.

И тут Стенька даже рот приоткрыл. Он, навыкнув опрашивать свидетелей, уже наловчился чуять вранье. Конюх сказал самые обычные слова – видеть, мол, не видел, – да только Стенька знал, что это не так! Откуда знал – сам бы не мог объяснить.

– Разве у них кроме Гордея и в чело встать некому?

– Так вон же Ногай! – объяснили подлецу Данилке и даже рукавицей показали на рослого мужика.

– Так, значит, если кто об заклад побьется, что Трещала одолеет, то денег не потеряет? – не унимался злейший враг.

Стенька едва не застонал – вот тоже нашел время тонкостям кулачного боя учиться…

– Сегодня-то, поди, не потеряет, ямщики после вчерашнего хоть и бодрятся, а слабоваты, вон и Афонька не пришел, а он у них в челе стоит. Вот коли Трещала против Одинца выйдет, то тут уж хорошенько подумать надобно…

– Одинец одолеет!

– Коли бы у Трещалы были Гордей и Бугай, то и не одолел бы!

– А знать бы, где Гордей прячется!

– Может, он у них не чело держит, а надежей-бойцом стал? Стоит себе тихонько отвернувшись, чтобы по роже не признали?

– А как Трещала даст знак – тут он и выбежит!

– Отродясь Гордей надежей-бойцом не бывал!

Весь этот спор Стенька слушал вполуха – ему было куда любопытнее, что делается на льду. Да и мужикам тоже – они довольно быстро угомонились.

Вдруг грянули накры, словно пробуждая всех, и бойцов, и зрителей. И засвистела, заревела очнувшаяся толпа:

– Даешь бою!!!

Тут же раздался оглушительный визг – женки и девки, заходясь от восторга, стоголосо звенели так, что уши закладывало:

– И-и-и-и!!!

Дыхание понемногу иссякало, и, наконец, осталась лишь одна, самая стойкая, и она завершила победный визг невольным смехом.

Накры зарокотали тише.

Обе стенки разомкнулись, выпустили атаманов. Те вышли – в тулупах, но не слишком длинных, в шапках, но с рукавицами – пока что за поясом. Обвели взглядом вражеский строй.

Томила прошелся перед своей стенкой вразвалочку и даже несколько подволакивая ногу. Оглядел противников, поднеся ладонь ко лбу, потом, скособочившись, пожал плечами так, что башка по уши в плечи ушла. Переступил с ноги на ногу, дав при этом Лучке знак. Тот в рокот накр впустил несколько гулких отчетливых ударов. И пошло!

То, что делалось с Томилой, можно было при желании назвать и плясом, но плясом, в котором ноги сами не знают, что выкаблучится в следующий миг, руки мотаются, словно веревочные, голова опущена. И было в движениях скомороха нечто такое, отчего толпа по обоим берегам замерла. Он плясал ночь, и сон, самый предутренний, когда душа уже знает, что пора пробуждаться, тело же еще удерживается в бессознательном состоянии. И свои, к которым плясун был обращен спиной, тоже словно спали стоя, а он был их общей душой, готовящейся к ослепительному свету дня и ярости боя!

Примерно то же, но не так ловко, проделывал и атаман другой стенки. Ломаясь и словно над самими собой изгаляясь, они сошлись у самой боевой черты.

Томила попытался схватить вражеского атамана за опущенные, будто подвешенные руки, тот их сам вроде и подставил, но скоморох не стал ловить, отступил и вновь приблизился. Тут уж противник захотел поймать его самого. Томила ухмыльнулся.

– А ну, давай! Держи! Хватай! – заорала толпа.

Противник не выдержал – сделал то, что требовалось – ухватил Томилу за кисти. Скоморох резко махнул обеими руками назад, а грудью ударил в подставленную грудь. Удар вышел хорош – противник отлетел и чуть не сел на лед.

– Сшибка! Сшибка! – отметили опытные зрители. – А ну, еще!

Это была первая, а всего полагалось перед началом боя три.

Во второй атаман ямщицкой стенки всю свою тяжесть вложил в толчок и потеснил Томилу. Напоследок же они сшиблись с равной силой – оба отскочили назад и еле удержались на ногах.

– Даешь боя! – грянула толпа, а девки, словно вырвавшись на волю, завизжали с переливами, Стенька даже башкой замотал – до чего пронзительно!

Радость охватила его от этого визга. Он предчувствовал знатную потеху, и счастья прибавляло то обстоятельство, что потехой он мог насладиться не в одиночестве, а вместе с людьми понимающими, включая женок и девок. И снова на ум пришел Вонифатий Калашников – дурень, добровольно покидающий город, где крещеному человеку дана такая прекрасная Масленица! В Соликамске-то вспоминать станет, да слезами обольется…

Накры смолкли – накрачей, повинуясь чьей-то команде, выжидал.

Стенки расступились, словно втянули в себя атаманов, и сомкнулись снова. Бойцы стояли сосредоточенные, левым плечом вперед, и ждали сигнала. Его не было довольно долго – и раздался наконец желанный рокот, прозвучали три громких удара.