Деревянная грамота

А главное, Домнушка резко ощутила свою вину в происходящем. Она потащила Наталью на поиски Богдана Желвака – ей же и выправлять беду!

– Степан Иванович! Ты что это тут делаешь?!

Домна возникла перед Стенькой, маленькая и яростная, а что хуже всего – тут же вытащила за руку из толпы Наталью.

Наталья уставилась на мужа, еще плохо понимая, что происходит, но Домнушка своими обвинениями живо ей все растолковала.

– Так-то ты, батюшка, на службу ходишь?! Для того ты по торгу шатаешься, чтобы девок подговаривать? Куда ты эту блядину дочь вести собрался?! Какого кумова брата уговаривать?! – вопила Домнушка. – Чтобы в клеть с ней пустил?! А приданое тебе, женатому дураку, на что сдалось?! Натальица! Да что ж ты молчишь?

– Ах ты, выблядок! Ах ты, стервец, вор, страдник, собака бешеная! Ты сперва жену прокорми, потом за девками зазорными гоняйся! – вступила Наталья. – Я к подьячим твоим пойду, я весь приказ на ноги подыму! Я отцу Кондрату все донесу!

Стенька очумело глядел на обеих, потом в поисках спасения повернулся к Авдотьице, мол, хоть ты им скажи! – но девки уже не было.

Многое в жизни повидала Авдотьица, и возмущенных жен, что норовят разлучнице в косы вцепиться, – тоже. И хотя ее кулака стало бы, чтобы угомонить любую женку, затевать драку посреди торга она не пожелала. Вот и исчезла с поразительной для такой крупной девки ловкостью.

– Жена недоест, недопьет, в лепешку для него, подлого, разбивается! – подхватила Домнушка, благоразумно не задевая гнилым словом высоченную девку и даже не глядя в ее сторону. – Жена ноченьки-то напролет прядет на продажу! А он-то за девками бегать собрался! Жена все глазыньки себе выплакала! Раньше сроку в могилу сойдет! А он-то и не почешется!

Всякий, у кого хватило бы ума приглядеться к Наталье, усомнился бы в скорой могиле: женка была в соку, круглолицая, румяная. Но так выразительно голосила Домнушка, с таким отчаянием заткнул уши меховыми рукавицами и даже чуть присел, сгорбившись, Стенька, что народ полностью оказался на стороне женок, и даже мужики-сидельцы, изругавшие Стеньку за то, что концов в воду прятать не научился. Нашел же место с зазорной девкой сряжаться, – посреди Красной площади, где все его, дурака, знают!

Решив, что семь бед – один ответ, Стенька набрался отваги и кинулся бежать прочь, провожаемый криками Домны. Народ расступался, давая дорогу земскому ярыжке, и весело за ним смыкался, не давая подружкам возможности преследовать блудного муженька. Да им не больно-то и хотелось.

Накричавшись, Домна повернулась к Наталье и остолбенела – у той по лицу катились крупные слезы. Дивно еще, что не замерзали на морозце!

– Пошли отсюда! Танька, Васька! – Домна собрала своих старшеньких и повела всех троих прочь с торга. О поисках Желвака уже не могло быть и речи.

Еще и потому, что обнаружились наконец Озорной и Семейка. Все это время они, оказывается, стояли поблизости и наблюдали Стенькин позор. Да что Стенькин! Натальин позор они видели – вот где настоящая беда-то! Нетрудно догадаться – обо всем Богдашке своему окаянному донесут!

Домнушка уж была и не рада, что подружке потворствовала…

Стенька, сильно беспокоясь, не поспешила бы взбаламученная жена в Земский приказ, понесся туда что хватило духу. И хотя никто за ним не гнался, он ощутил себя в безопасности, лишь проскочив в дверь и увидев своих.

Его жизнь в Земском приказе отнюдь не была безоблачной. Однако все эти подьячие, включая Протасьева (старый крючкотвор отводил глаза, ничем иным, впрочем, своей нежной любви к Стеньке и к Деревнину не выдавая), все эти приставы, порой поражавшие ярыжку своей бестолковостью, да и прочие товарищи по службе были – свои, и он занимал среди них определенное место, пониже одних, зато повыше других, что для всякого мужчины важнее, чем кажется дурам-бабам.

Стенька постоял, переводя дух, а затем подкрался к Деревнину.

– Чего тебе, Степа? – благодушно спросил тот.

– Беда, Гаврила Михайлович.

Деревнин как раз сличал столбцы, то и дело их переворачивая, чтобы убедиться, что склеены правильно и подпись писца в местах склейки присутствует. Он повернулся и удивился подлинной скорби на ярыжкином лице.

– Что стряслось?

– Выручай, Гаврила Михайлович.

– Да кто обидел-то?

– Она… жена… государеву делу препоны ставит!..

Выкрикнув это, Стенька в горести махнул рукой.

Деревнин заставил его рассказать беду и так захохотал, что свечные огоньки по всему столу задрожали.

– Ах ты, за государево дело страдалец!..

– Гаврила Михайлович! Я же через них, двух дур, ту девку упустил, что на конюхов работает! Совсем было с ней сговорился, да упустил!

– И что же, твою женку за это в монастырь на покаяние ссылать?

– Гаврила Михайлович!..

– Уморил ты меня, Степа, – отсмеявшись, сказал подьячий. – Вечно с тобой всякая чушь приключается. Ну-ка, расскажи все сначала. Откуда та девка взялась?

Выслушав, Деревнин собрал бороду в кулак, подержал, огладил, и видно было – усердно думает.

– Вот что, Степа. Говоришь, сама за тобой пошла, на дружбу набивалась? Стало быть, ты ей, может, еще нужнее, чем она тебе.

– Я-то ей на что?