Деревянные глаза. Десять статей о дистанции

И все-таки триумф воли может обернуться слабостью, поскольку, если верен принцип mundus vult decipi [ «мир хочет быть обманутым»], то обманщик также является частью этого мира. В событиях Нюрнбергского съезда, ставшего полностью срежиссированным спектаклем, можно различить волю к манипуляции со стороны как заснявшей его на пленку Лени Рифеншталь («Der Triumph der Willen»), так и нацистского режима, его организовавшего. Впрочем, реальность не фильм; объективность отомстила за себя[205].

Нацистский режим продержался 12 лет, советский – 74; первый был сокрушен в результате военного поражения, второй распался из-за внутреннего истощения, наступившего вследствие так называемой холодной войны и вытекающего из нее технологического вызова. Советский режим прошел через процесс делегитимации, которого не знал нацизм. Процесс был медленным: сталинский миф оказался столь могущественен, что в ряде случаев бессознательно усваивался самими его жертвами. За долгие десятилетия, последовавшие за смертью Сталина, язык пропаганды постепенно пришел в полную негодность. Принудительный оптимизм и прославление светлого будущего, к которому шло советское общество, превратились в пустую формулу, которой никто (включая самих чиновников) уже не верил. Те, кто, подобно Горбачеву, делали ставку на потенциал системы, начинали политическую борьбу с разоблачения лживой официальной пропаганды. Задолго до собственного бесславного конца советский режим, располагавший ужасными инструментами принуждения и полностью дискредитированный, стал пустой оболочкой. Никто, в том числе и Красная армия, не пошевелил пальцем, дабы защитить его.

Капиталистическая система, победившая в холодной войне, подразумевает сокращение рабочего дня, что влечет за собой тенденцию к подчинению свободного времени законам производства. Это явление наделило превращение политики в зрелище объективным обоснованием[206]. Таким образом, смешение политической пропаганды и рекламы, политики и культурной индустрии – в порядке вещей даже помимо тех крайних случаев, когда две сферы совмещаются в одном и том же человеке. Технология изменилась, однако производство мифов как никогда актуально.

III

«Даже и государству неведомы никакие неписаные законы, которые были бы более могущественны, нежели фундамент мифа», – писал Ницше[207]. Как мы видели, начиная с Платона эта идея приводилась в поддержку тезиса об общем благе, отождествляемом то с основанием нового социального порядка, то с утверждением порядка существующего. Однако использование мифа как лжи скрывает нечто более глубокое. Легитимация власти непременно отсылает к неповторимой истории, к принципу, к мифу об основании[208]. Это становится очевидно в момент начала гражданской войны: легитимность, вместо того чтобы являться естественным фактом, оказывается для каждого участника столкновения предметом выбора, возможно, и подсознательного. Этот предельный случай иллюстрирует более общее явление: если основания власти не подлежат проверке разумом, то отсылка к ним становится знаком формального почтения, пустой формулой, рутиной. Возвращение же к мифу об основании, напротив того, неизбежно.

Политическое использование лжи выводит на другую тему, с которой я начал: вымышленное повествование. На пересечении обоих сюжетов находится миф: феномен, глубоко укорененный в устных культурах. Платон мог анализировать его благодаря критической дистанции, которой он был обязан письму – явлению, несколько двусмысленно им осужденному[209]. Письменное слово, очищенное от интонаций и жестов, способных в языке устной культуры преображать имя или глагол в утвердительное или отрицательное высказывание, позволило Платону (и, по его следам, Аристотелю) сделать вывод о том, что имя или глагол, взятые по отдельности, не являются «ни истинными, ни ложными».