Деревянный самовар

– Поможем актеру стать человеком!

Не обращая внимания на крики, Фурсов довел речь до конца:

– Достойный жест воспитанного человека.

– Старая бурятка с двумя тяжеленными сумками еле плетется из конца в конец села. Мимо проносится черная «Волга». Я не вижу достойного жеста воспитанного человека. Я эту картину наблюдал. Где жест, Владик? Где воспитанный человек?

– Он мог не заметить этой старухи.

– Его шофер прямо-таки проклокотал начальнической дудкой, чтобы она освободила дорогу.

– Что ты от меня хочешь, Олег? – ненавистно спросил Фурсов.

– Я хочу знать: ты действительно преданно и искренне любишь Коммунистическую партию и Советское правительство?

10

Переодевшийся и умывшийся, одним словом при полном параде, Поземкин, пригорюнившись, сидел у себя в кабинете и не моргая, как орел, смотрел на розовое заходящее солнце в окне.

– Улов, Гриша, – спросил-приказал без стука вошедший Смирнов.

Поземкин сморщился, как от кислого, вспоминая прожитый день, и ответил, как и должен был ответить:

– Какой улов, Александр Иванович? Только-только сети расставили, только-только все проходы перекрыли, и если завтра хоть что-то посветит – можно считать удача. Про Бенилюкс вам Георгий Федотович рассказал.

– Ну, и слава Богу. Сиди и жди. А ты задумываешься. О чем так грустно думаешь, капитан?

– А докладывать первому секретарю сегодня. Может, у вас что есть, Александр Иванович?

Смирнов уселся наконец, покрутил пепельницу на зеленом сукне и задушевно попросил:

– Дай закурить, Гриша.

– Вы же не курите! – удивился Поземкин.

– Угу, – подтвердил Смирнов. – Шесть месяцев двенадцать дней. – Как женился и Лидке слово дал. Дай закурить, а?

– У меня «Беломор», – полагая, что столичное начальство курит нечто особенное, оправдался Поземкин.

– Что доктор прописал! – Смирнов выхватил из пачки папиросу, зажег спичку, страстно втянул первый дым и закрыл глаза. Признался после паузы: – Повело. Как от водки повело, – еще раз затянулся, ладонью разогнал дым и бросил огарок спички в пепельницу. – Что у меня, спрашиваешь? Ясно окончательно лишь следующее: один человек не мог этого сделать.

– Вы Ратничкина не знаете! – в ажиотаже воскликнул Поземкин.

– Он здоровее Чекунова?

– Приблизительно такой же. Может, чуть здоровее.

– Мы путешествие предполагаемого ночного преступника проделали днем, и нам троим это еле-еле удалось. А уж забросить через борт скотовозки труп с метровым штырем в груди одному человеку никак нельзя, Гриша.

– В этой жизни все можно, – философски заметил Поземкин.

– Именно, мой сообразительный капитан. Ну, вставай и пошли.

– Куда? – испуганно спросил Поземкин.

– Ты секретарю о проделанной работе докладывать, а я в гостиницу вкупе с кинематографической общественностью водку жрать.

– А что я ему скажу?

– Скажешь все как есть.

– Господи, что же будет? – внутренне трепыхался Поземкин. – Что же будет?

– Хочешь скажу, капитан, что будет? – тяжело спросил Смирнов.

– Хочу.

– А лучше бы не хотел. Еще одно убийство будет. Запомни это и готовься.

– Что вы говорите, что вы говорите? – в ужасе залепетал капитан.

– Я не говорю. Я сказал. Ты так идешь или не идешь?

* * *

Розовое солнце окончательно спряталось. Сумерки стремительно переходили в темноту. Они шли по дощатому тротуару, а по трассе через положенные интервалы проносились скотовозки. Дворы с далеко стоящими домами от тротуара отделяли полисады. Не подмосковные полисадники из заостренных дощечек, а полисады в истинном понимании этого слова – защита от набегов. Из добротного кедрача, протяженного от столба до столба, в три, а то и в четыре ствола, высотой под подбородок – вот что такое полисад в далеком городе Нахте.

Из окраинного клуба, у которого ежедневно клубились танцы, доносился сладкий тенор Ободзинского. А так – пустыня кругом, пустыня.

Бревна полисадов, отбеленные дождем, снегом и ветром, просматривались во тьме и казались перилами для великанов. На одном из перил великаны, надо полагать, развесили белье.

Они подошли поближе. На полисаде висел человек, висел абсолютно расслабленно, действительно как белье, как комбинезон, вывешенный для просушки. Ноги, не касавшиеся земли, и задница были отданы улице, а туловище с руками и голова находились во дворе. Любопытный Смирнов переступил на два бревна и, наклонившись, заглянул в лицо тому, кто желал быть комбинезоном, вывешенным для просушки. Лицо повело правым глазом и узнало Смирнова.

– Привет, Саня.

В дымину пьяный кинооператор Толя Никитский в продолжение приветствия гулко икнул.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Смирнов.

– За Жанкой подсматриваю, – признался Толя. – Она в этот дом с Олегом Тороповым зашла.

– Тут прокурор у Эдиты Робертовны комнату снимает, – сказал Поземкин.

– Что же ему квартиру в начальническом доме не дали?

– Фондов нет.

– А ты где живешь, капитан?

– В своем доме. Строился, строился и, наконец, отстроился.

– Да тише вы! – раздраженно потребовал висящий оператор. Он прислушивался.

Тихо-тихо, но довольно отчетливо доносилась песня под гитару. Песня про директора леспромхоза. Написал ее-таки подлец Олежек.