– Столько, сколько нам понадобится, – вкрадчиво ответил Смирнов. Он по камушкам допрыгал до лодки и, не замочив роскошных казаряновских кроссовок, плюхнулся на банку. – И хочу добавить, если ты, пискун заразный, еще хоть раз выразишь свое удовольствие или неудовольствие, что мне безразлично, я мигом переведу тебя в жидкое состояние и покрашу тобой твою любимую лодку. Я понятно излагаю, Гаврилыч? Ты все на будущее понял? Не стесняйся, отвечай.
– Понял, – с усилием выдавил из себя Гаврилович. Отвыкать стал от галантерейного обращения.
– Тогда поехали, золото ты мое, – приказал Смирнов. Когда лодка вышла на форватер, он спросил: – Ночью вверх на моторе пройти никак нельзя?
– Никак, – не глядя на него, ответил сторож. – Верный гроб.
– Когда теперь светает? В пять, в шесть?
– До необходимой видимости – в половине шестого.
– На моторе вверх по течению отсюда до твоего Роттердама сколько времени понадобится?
– До какого Роттердама? – тупо удивился сторож.
– До порта твоего, знаменитого.
– Это смотря какой мотор.
– Твой.
– Сорок – сорок пять минут.
– Так вот, позавчера – или вчера? – запутался я тут совсем, ну, в общем, когда этот трюк проделывали, ты, Харон, от шести до семи слышал на реке звук мотора?
– Около семи прошел кто-то вверх.
– Не высунулся, не глянул ради любопытства?
– Нет. Не хотелось, – сторож отыгрывался. – Пригрелся уж больно хорошо.
Не разговаривали до пристани. И на пристани не разговаривали: Гаврилыч полез в сторожку, а Чекунов со Смирновым влезли на мотоцикл. Лягнув педаль, Чекунов с осуждением поинтересовался:
– Зачем вы с ним так?
– В уголовном мире, Витя, такие людишки – последняя мразь. За копейки скупают краденое, за сотни сбывают на передел. Деньги дают в долг под невиданные проценты. И в любой момент, только почуяв отдаленный запах жареного, сдают своих клиентов без колебаний.
– И блатные таких терпят? – удивился Чекунов.
– У них же других нет, Витя! – и Смирнов сменил тему: – Из какой машинки в нас стреляли, отличник боевой и политической подготовки, как ты считаешь?
– Скорее всего из «ТТ», – подумав, решил Чекунов.
– Скорее всего ты прав. А почему?
– Гром, как из мортиры, и пуля как-то сразу скорость потеряла.
– Ну, это не аргументы, но все равно хорошо, что догадался.
Мотоцикл ворчливо и нетерпеливо тарахтел, ожидая движенья.
– Куда, Александр Иванович?
– Жоркин хутор далеко?
– Не очень. Километров сорок пять. Но дорога скверная и поздно уже – четыре. Часа два колдыбать, приедем и не найдем никого нужного. Кто на рыбалку, кто на охоту, кто к свойственнику самогон жрать.
– Намекаешь, чтобы домой? Жена, наверное, ждет?
– Я холостой. И в общежитии живу, – почему-то обиделся Чекунов.
На леспромхозовской дороге стало совсем невыносимо: вечерние лесовозы вывозили заготовленную за день продукцию. Как шоферюги разбирались в этом розовато-сером необъятном нечто, одному Богу известно.
Чекунов двинул тайными тропами. Кидало, конечно, швыряло немилосердно, иногда можно было схлопотать по морде не по делу склонившейся веткой, но все можно вытерпеть. Только не пыль. Вдруг Чекунов обернулся и, улыбаясь скабрезно, сообщил:
– Тут ваши киношники неподалеку снимают. Заскочим?
– Интересно? – догадался Смирнов. Чекунов кивнул. – Ну, тогда заскочим.
…Запрещало кинематографическое начальство обнаженную натуру. Партия и правительство считали, что советский простой, неноменклатурный человек, увидя голую бабу не экране, тут же впадет в сексуальное неистовство и, выйдя из кинотеатра, без разбора начнет насиловать всех особ женского пола. Партия и правительство оберегали простого советского человека.
– Тишина! – завыл кинорежиссер Казарян. – Мотор! Начали!
Помрежка, в закатанных по колено тренировочных штанах, стоя в воде, щелкнула хлопушкой и прокричала неизвестно кому:
– Кадр сто восемнадцатый «б», дубль третий!
Возмущенная дочь тайги, храня свою девичью честь, попыталась выскочить из лодки, где ее хотел облапить развратный столичный совратитель. В легком белом платьице, в туфлях на высоких каблуках, она поскользнулась и плашмя рухнула в воду. Но сильная, ловкая, истинная русская девушка из глубинки, она мощно пронырнула до мелководья, тотчас встала и пошла, гордо неся красивую свою голову.
Где армянин пройдет – еврею делать нечего. Роман знал свое дело туго. Восставшая из воды, правда, без пены, как Венера, дочь тайги явила съемочной группе и миру женские свои прелести во всей красе. Белое батистовое платье, облепив героиню, как бы исчезло. Небольшие, но тяжелые груди с торчащими от холода темно-коричневыми, в коричневых окружьях, сосками, плоский с углублением для пупка живот, тонкая и подвижная талия, мерно перекатывающиеся крутые бедра и черный лобок. Таежная нимфа шла на камеру. Сзади ее догонял мускулистый соблазнитель.
– Стоп! – прокричал Казарян. Тихо спросил у Толи Никитского: – У тебя все в порядке? – тот кивнул. Тогда последовало долгожданное: – Снято! На сегодня – все. Завтра съемка здесь же!