Деревня Левыкино и ее обитатели

А еще из далекого времени память выхватывает другую картинку. За тем же столом в ожидании ужина мы натираем долькой чеснока корку ржаного хлеба, посыпаем ее солью и не с голодным нетерпением, а огромным удовольствие съедаем этот чесночный дух. Этот вкусный дух захватывал всех. Ели, не наедались и не боялись каких-либо стеснений от неблаготворных последствий. Всю жизнь потом после деревни, в городе нам приходилось и приходится сдерживать себя от чесночного соблазна, от этого естественного крестьянского гастрономического искушения. Вспоминаю в связи с этим, как ранняя весна 1943 года застала меня на Таманских невысоких горах. По их склонам в ту пору буйно росла в рост черемша. Ее чесночный дух сводил всех с ума. Хотелось есть. Но есть было нечего, так как тылы наши застряли в непроходимом бездорожье. Пушки свои мы буквально носили на руках. Кони не могли. У них не хватало сил. Но и коней не хватало в нашем мотострелковом полку. Наши «ЗИС-5» и полуторки «ГАЗ-АА» застревали сразу, как только сворачивали с грейдерных дорог на полевые. Кухни и склады не пробивались к нам. А кругом стоял чесночный дух. Черемша бушевала в своей нежной зеленой спелости. Вот тогда я и вспомнил корки нашего орловского ржаного хлеба, натертые чесноком и посыпанные крупной солью. Мы ползали по склонам и прямо с корня ели черемшу. Ели и не наедались. Не хватало хотя бы корочки хлеба. Мы не знали тогда, что черемшу, оказывается, можно приготовить в виде пикантного деликатеса-разносола к праздничному столу. С ним я много лет позже познакомился на наших колхозных рынках. Когда и теперь я прохожу мимо рядов манящих и соблазняющих московских обывателей этим дорогим, многосотрублевым северокавказским запахом, я вспоминаю раннюю кубанскую весну 1943 года на невысоких Таманских горах. А тогда, в сорок третьем, в черемшином угаре я вспоминал наш деревенский кухонный стол, на котором водилась и другая, чем начесноченная корка хлеба, еда.

Я помню этот стол, как на выставку уставленный пасхальной едой и закусками. Пасха – не просто творожная масса, а пасха в положенной ей форме, куличи огромные, пышные, сдобные, с белой сахарной шапкой, пироги со всякой начинкой, натертые лепешки, яйца крашеные, студень, запеченный свиной окорок, всякие соления. Все это стояло и лежало в разнообразной посуде, приготовленное накануне и накрытое на столе к пасхальному утру. Но дотронуться и разговеться, пока не придет отец Вассиан, наш деревенский священник, было нельзя. Приходилось мучиться в ожидании. А священник шел крестным ходом из дома в дом по деревне, сопровождаемый хором добровольных певчих, славивших Христа. Наконец, отец Вассиан, большой, бородатый и громогласный, с большим крестом на животе, входил в наш дом, в нашу кухню. Я от страха забирался на печку и оттуда наблюдал. Священник громко творил молитву, освящал трапезу. Мама подносила ему стопку водки, она у него уже была не первая, и отец Вассиан был уже не по-библейски весел. Наконец добровольцы-христославцы, отпробовав нашей трапезы, удалялись, и приходил наш черед. Я тоже слезал с печи и спешил к крашеным яйцам. Ели весь день. На улицу выходили с яйцами, пирогами, лепешками. Менялись. Пробовали, у кого что вкуснее. Бились яйцами, катали яйца, играли на интерес. Ели целый день. А к вечеру начиналась тяжелая отрыжка.