Деревня на перепутье

— Чего же лазила на тот стул? — зло спросила Морта, не обнаружив в себе ни капли жалости к больной. И, сама не понимая, зачем это делает, обеими руками схватила кулачок Лапинене и разжала пальцы. На одеяло высыпался растертый мох.

— Нету… — прошептала старуха. Лицо мучительно искривилось, все тело судорожно задергалось, даже волосы отдельными космами заелозили на голове, словно трава на сильном ветру. Морта еще не видела, чтоб человек так рыдал — без звука, без слез. — Засунула… про черный день… Пронюхал, проклятущий, украл… Хоть один-то золотой бы оставил… на службу, на гроб, да чтоб нищим раздать. Нету золотишка…

— Куда засунула? Что? — Морта с презрением взглянула на стену у опрокинутого стула: в одном месте, в добрый человеческий рост от пола, цветная бумага была отодрана, виднелось голое, в трещинах, бревно. Из щели торчали остатки выщипанного мха. — Дура… Будто без золотых тебя не зароют.

— Хоть бы один золотой…

Морта почувствовала, как кровь зашумела в ушах, наливаясь в голову. Она отчетливо, с такой отчетливостью, как никогда в жизни, увидела свою обиду, бесконечно большую, непоправимую обиду. Двадцать семь лет, не отступая ни на пядь, тянулась за ней вина перед Лапинене; каждый день она брела с невыносимым камнем в груди, обижала другую и сама терпела несправедливость, но не знала, кто в этом по правде виноват. И вот виновник обнаружился! Нашла!

— Черту под хвост твое золотишко! — Морта отодвинулась к ногам кровати. — Думала, за золото мужа купила, так и на небе место себе купишь. Нет уж, Матильда. Там тебе счет предъявят. Ответишь не только за себя, но и за тех, кого толкнула на грех своим золотишком. «И не введи нас в искушение…» А твое богатство ввело в искушение покойного Лапинаса; старик заставил Мотеюса на тебе жениться; из-за этого я должна была пойти за нелюбимого мужа, врать, обманывать, детей смущать. Они сожрали мою жизнь, эти твои золотые, будь они прокляты во сто крат!

Лапинене приподнялась было с подушки, но снова свалилась.

— «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…» — пролепетала посиневшими губами. В потухших глазах впервые появилось что-то живое — выражение нечеловеческого ужаса перед неизвестностью.

— Я тебя не виню, но и не прошу прощения. — Морта в упор глядела на старуху, словно любовалась ее мучениями, сама удивляясь своему жестокосердию и желанию оправдаться. — Меня растоптало богатство, но и тебя ведь оно не пожалело. Обеих перемололи те же жернова. Только не одинаково мы меж них угодили. Меня закрутило, а ты сама залезла, Матильда. Золотишка нету… Не золотишка нету, дура, человека нет! Тебя! Скажи, что хорошего ты в жизни видела? Может, до свадьбы. А потом? Я-то хоть любила, и меня любили. Хоть и тайком, хоть люди оговаривали, дети ненавидели, хоть перед богом дрожала, но жила. Жила, Матильда! Наполовину, но жила, а ты гнила, как тряпка, выброшенная на помойку. Умрешь, никто тебя не хватится. Иной еще обрадуется. По правде, тебе радоваться надо, ведь там будешь во сто крат счастливее…

Лапинене лежала неподвижно, как колода. Слезы хлынули из-под пожелтевших век, катились по жилистым вискам, впитывались в раскиданные седые космы.

Морта взяла старушечью руку, бессильно лежавшую на одеяле, и прижала к губам.

— Не хотела я тебя обидеть, Матильда, бог видит, не хотела! — вскричала она, вдруг охваченная жалостью. — А что в жизни так вышло, в этом никто не виноват. Такое время было, иначе быть не могло. Я сама виновата — не надо было уступать тебе Мотеюса… Да вот любила я его, хотела ему счастья… Проклятое богатство виновато.

— Морта… Мортяле… — Лапинене приподнялась с подушки. На неизменившемся лице отразился какой-то внутренний свет. — Может, правда, бог меня не простит… ведь кто не достоин любви людей, того и господь не любит. «Яко на небе, так и на земле…» Пододвинься поближе, Мортяле. Вот так. Дай другую руку… Теплые, пригожие у тебя руки. Горячая кровь. Как мужикам такую не любить? Будешь еще жить, будешь счастливая, а мою обиду забудь… Должна я тебе, виновата перед тобой, как перед самим господом богом признаюсь. Ты уж прости… Пускай меня всевышний простит за все — что тебя в мыслях сквернила, худа желала, что молилась, просила господа отнять у тебя речь, свет глаз, страшную хворь напустить. Помиримся уж перед лицом всевышнего, Мортяле.

Лапинене говорила тихо, но внятно, изредка останавливаясь перевести дух и тиская холодными липкими пальцами руки Морты. Та смотрела в окно, ее душила жалость. На задворках будто живые махали сучьями деревья. Их верхушек касались солнечные лучи, но нижние ветви уже утопали в тенях наступающего вечера. За окном, в густом кусте сирени, чирикали воробьи; тяжкие грозди не распустившихся еще цветов качались на ветру, изредка стучали по стеклу, и в этом мягком стуке, равно как и в приглушенном воробьином разговоре, звенела заупокойная нота.

Морте до слез было больно из-за несправедливости жизни. Она сказала, вкладывая и эти слова всю свою нежность:

— Прежде смерти не умирай. Не такая уж ты старая. Еще встанешь, Матильда.