Деревня Пушканы

Чести прийти первой она все же не удостоилась. На третьей скамье, у окна, склонившись над тетрадью, сидела девушка, та самая, что сопровождала вчера на кухне пани Селицкую, у дверей — белокурый Пилан с водянисто-голубыми глазами и смуглый мальчик явно еврейского типа.

— Доброе утро! — Анна остановилась в дверях, переложив тетрадки и письменные принадлежности из правой руки в левую.

— Доброе утро, — ответили мальчики.

— Где мне тут сесть?

— Как сказать… — Смуглый мальчик встал в проходе между партами. — У нас всего восемь свободных мест. На трех последних партах, еще одно у окна и одно во внешнем ряду, спереди.

— Сяду где удобнее. — Она стала пробираться к окну, к месту, что было за Вонзович.

— В этом ряду сидят только те, кто принят в патриотический кружок. — Шустро, как белка, обернулась Вонзович.

— Аристократы… — бросил смуглый мальчуган.

— Не лапотники, конечно!

— Принят… Аристократы… — растерялась Анна. — Как это понимать?

Распахнулась дверь, в класс вошли девушки из интерната. И по брошенному ей Спарок взгляду Анна мгновенно почти все поняла.

— Сяду все же на внешней стороне. Где тут свободное место?

— Рядом со мной, — отозвалась маленькая Вилцане.

Анна, конечно, охотнее села бы рядом со Спарок, но и эта пришибленная девчонка была ей куда милее каких-то аристократок, двух из них — пани Селицкую и Елену Вонзович — она вчера уже успела достаточно разглядеть.

Белые высокие двери класса теперь отворялись беспрерывно. Ученики шли один за другим, как из исповедальни после большого отпущения грехов. Здоровались кому как больше нравилось и собирались около первых парт, на которых лежали раскрытые книги с учебным материалом первого урока. Книг всего было пять, из них четыре — в общем пользовании, а одна, на аристократической половине, — у долговязого мальчугана с большим обрюзгшим лицом. Он склонился над ней, словно чтобы уберечь ее от свисавшей с потолка облупившейся известки.

— Бронислав Райбуц… — шепнула Вилцане. — Вечно он так. Отец у него большая шишка: начальник Экономического общества, у них своя мельница.

Первым был урок математики, ее преподавал благодушного вида старичок с седой бородой. Вначале многое из того, что он говорил, Анна не понимала — остальные за неделю уже как-никак успели уйти вперед. Видно, учитывая отставших, вроде нее, математик повторил ранее пройденное, указал, где что выучить, и не поскупился при этом на остроумные замечания в адрес тех, кто вдруг почему-то завертелся. Анне он понравился.

Хорошее впечатление произвела также молодая учительница с грустными темными глазами, которой немало пришлось потрудиться, прежде чем успокоить откашливавшихся и покряхтывавших на аристократической половине учеников. Но девушки бедной половины учительницу, объяснявшую немецкие вокабулы, видно, считали своим человеком. Помогали ей, насколько это в данных условиях было возможно, навести порядок и, если учительница спрашивала что-то, с готовностью поднимали руки.

Урок латышской литературы, напротив, изобиловал неприятными минутами. Полная учительница, со странной, напоминающей копну сена прической, говорила быстро и громко. Спрашивая урок, тыкала в ученика пальцем и не брезговала язвительными замечаниями, если кто-нибудь отвечал не совсем так, как ей хотелось. Учительница латышского языка была особенно нетерпима к латгальскому акценту некоторых учеников, который ее просто раздражал. Она суровела, насмешливо поправляла произношение и, жестикулируя, разъясняла значение народной культуры, культурного языка и какое несчастье угрожает в будущем народу от того, что недоразвитые люди стремятся приравнять себя к интеллигентам. Будь воля обер-учительницы Лиепини, она последовала бы призыву отца латышской словесности Старого Стендера: «Пахарь, оставайся за своим плугом!»

Пока Лиепиня излагала свои наставления, в классе стояла такая тишина, что слышно было, как трется об окно гнущаяся на дворе ветвь дерева.

Трудно сказать, как кто из учеников относился к высказываниям учительницы, но производимое на каждого впечатление выражалось всеми одинаково — молчанием.

После большой перемены в класс вошел коренастый мужчина с негнущейся, будто к ней привязана была палка, спиной и квадратной головой — инспектор школы Биркхан.

Усевшись за столик, он долго тер носовым платком руки, недовольно наблюдая застывших в тревожном ожидании учеников, затем открыл какую-то пухлую книгу, потом — тонкую, узкую тетрадку и, снова взглянув исподлобья на класс, воскликнул:

— Адалберт Зустрынь! Расскажите о пирамидах фараона Хеопса!

Поднялся сосед Бронислава Райбуца. Здоровяк с блестящими, гладко зачесанными волосами.

— В честь бога и в назидание людям великий властитель Древнего Египта начал строить огромную гробницу — пирамиду.

— Вот, вот, — инспектор поднял короткий, как обструганная затычка палец, — до рождества Христова и в честь бога. Садитесь! А теперь, как строил пирамиду фараон Хеопс, расскажет Гирш Плакхин.

Плакхин — смуглый еврейский мальчик.