Дерево забвения

Отец Дэвида Даррингтона, которого тоже зовут Дэвид Даррингтон, — нелюдимый и пьющий отшельник с кислым дыханием; он живет в бревенчатой хижине на юге Вермонта со своей бедной женой Роуз и двадцатью собаками, целыми днями пьет виски и стреляет косуль. Дэвид-сын одержим идеей доказать Дэвиду-отцу, что, не в пример ему, его жизнь в финансовом плане удалась, и вот доказательство этого успеха: в тридцать лет он уже владелец дома.

Дом этот расположен в двадцати минутах езды от Нашуа, на шоссе 101А, так что, можно сказать, некому восхищаться его идеальной отделкой, тщательно прибранными балконами и галереями, сверкающими чистотой окнами и красивой, посыпанной гравием аллеей, ведущей к гаражу, в который можно поставить одновременно «фольксваген жук» Эйлин и «форд тендерберд» Дэвида. Если не считать рабочих, которые приходят каждую осень чистить газон и аллею от листьев с помощью оглушительного аспиратора, только насекомые, пауки, мыши и птицы способны оценить показное совершенство дома во всем, от коврового покрытия в комнате, именуемой семейной, в полуподвале, до безупречной кровли.

Лили-Роуз ненавидит свое имя, которое ее родители придумали, соединив имена своих матерей. Ей также не нравится быть единственным ребенком, и она клянется, что, если когда-нибудь заведет детей, их будет у нее целый выводок.

Живут они, скорее, в лесу, чем в городе, и Лили-Роуз ребенок не только единственный, но и одинокий. Эйлин завозила ее в ясли утром перед работой и забирала вечером. В начальную школу она ездит школьным автобусом; так что другие дети не могут пригласить ее к себе на день рождения среди недели или провести вечер в пижамках у телевизора в субботу. Одна в своей комнате на втором этаже или в саду за домом, она поет, чтобы составить себе компанию.

Ей так нравится, как слоги и строфы встают на свои места, создавая порядок в ее мозгу. Было нам лет по двадцать, / Шалопаям, бандитам, юнцам. / И мы щеголяли в белом, /Как подобает… Слышите там?/ Так подобает, / Так подобает, / Белый цвет подобает продавцам. И псалмы она обожает. Возьми мою руку, Боже, / Кто мне тебя дороже, / Пусть поддержит твоя десница / Мою слабую, хрупкую длань, / Ибо как без тебя обратиться? / Поводырем мне стань!

Лили-Роуз держится за музыку.

Манхэттен, 1994

В начале учебного года, Шейна, когда тебе еще нет двух с половиной лет, родители записывают тебя в школу Святой Хильды и Святого Хуго на Западной Сто четырнадцатой улице.

Лили-Роуз уже работает в штате Сити-колледжа и обычно торчит в Гарлеме с восьми до восемнадцати часов; так что отводит тебя в школу Джоэль. Вы всегда идете пешком (кроме худших зимних дней, когда от угла Амстердам-авеню ледяной ветер бьет вам в лицо, едва ли не опрокидывает, в таком случае вы берете такси). О, эти прогулки с папой, Шейна! Эти прогулки с папой! Ты идешь всегда слева от него, потому что Джоэль стал туговат на правое ухо. Твоя маленькая ладошка притулилась в волосатой отцовской ручище (с золотым обручальным кольцом на безымянном пальце, которое ты любишь гладить), ты в полной безопасности и на седьмом небе, Джоэль — отец с головы до пят. Его цель — каждую минуту твоей жизни давать тебе случай учиться.

Ты смотришь во все глаза, слушаешь во все уши и быстро понимаешь смысл слов короткой дорогой, средней дорогой и длинной дорогой.

Короткой дорогой, когда вы опаздываете и срезаете путь по диагонали через кампус Колумбийского университета; это занимает четверть часа. Средняя дорога, от двадцати до двадцати двух минут, в форме буквы L, идет вдоль парка Морнингсайд (или через парк, если хорошая погода). Длинная дорога, твоя любимая, занимает добрых полчаса: она идет по Сто двадцатой улице до Риверсайд, а потом вдоль парка на берегу реки — все здесь бежит, дышит, смеется, чаруя вас деревьями в цвету, кучами золотистых листьев или сугробами свежего снега.

Вы идете и болтаете. Ты засыпаешь отца вопросами, и он всегда знает ответы. Когда он смеется твоим шуткам, тебе кажется, будто ты кусаешь ломоть поджаренного хлеба, намазанный медом и растопленным маслом. Молодые опытные няни, парни или девушки, забирают тебя, приводят домой и занимаются всем до тех пор, пока, в половине шестого, в коридоре не зазвучат шаги профессора Рабенштейна. Тогда они, улыбаясь, открывают дверь, и ты вылетаешь, точно пушечное ядро, бежишь по коридору и бросаешься папе на шею. А он поднимает тебя, кружит и прижимает к груди.

И нет другого определения у счастья.

* * *