Дерево забвения

Священник поднимается по ступенькам, кладет страницы на спину золоченого орла и приступает к хвале основательницы Святой Хильды, которая задумала эту школу как место, объединяющее семьи любого происхождения, отражая таким образом многообразие города Нью-Йорка. Ты слышишь, как Фелиса смеется и мечет молнии в твоей голове: Многообразие города Нью-Йорка, держи карман шире. С каких это пор ньюйоркцы делят наследие креста и королей, стрел и витражей, фанфар и сутан? Нет, какую чертову пьесу здесь играют, ты можешь мне сказать? «Ричарда III»? «Генриха IV»? Короли и королевы, епископы и священники, святые и пророки, все как есть белые, не говоря уже об этой музыке, сочиненной мужчинами в париках, как на подбор белыми и пузатыми, на жалованье у европейских монархов, чьи народы разбогатели на том, что похищали, заковывали в цепи и перевозили в Америку миллионы африканцев. В тот самый момент, когда Гендель, Бойс, Крофт и Грин писали свои душевные «Аллилуйя», их правительство извлекало три четверти своих доходов с налогов на товары, произведенные рабами.

Церемония продолжается. Публика вяло аплодирует речам и бормочет «аминь» после молитв. Один из попечителей призывает выпуск никогда не забывать думать о тех, кому повезло меньше, чем им. Наконец снова звучит труба, и орган заполняет пространство громовыми аккордами «Воспойте Господу новую песнь»: настало время всем выйти в центральный проход и уйти. Под гром аплодисментов епископы в парадных вышитых платьях спускаются из трансепта и склоняются в глубоком поклоне перед крестом; вслед за ними то же делают ученики. Что до тебя, Шейна, тебе по-прежнему не дает покоя кровь, непрестанно текущая из глубины твоего существа; ты пересекаешь трансепт, поворачиваешься к алтарю, решаешь склониться перед крестом, передумываешь и отворачиваешься так резко, что букетик цветов выпадает из твоих рук. Когда ты нагибаешься, чтобы его поднять, твой диплом выскальзывает из-под левой руки и тоже падает на пол с громким стуком.

* * *

ЭРВЕ, Я ЧАСАМИ НЕ МОГЛА УСНУТЬ, ТЕБЯ НЕ БЫЛО ВСЮ НОЧЬ, Я ПЫТАЮСЬ НЕ ПАНИКОВАТЬ, НО НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ПРИСЛАЛ НИКАКОГО СООБЩЕНИЯ В ОТЕЛЬ, ЧТОБЫ ОБЪЯСНИТЬ ТВОЮ ПУГАЮЩУЮ ЗАДЕРЖКУ. ВОЗДУХ ТЯЖЕЛ ЭТИМ УТРОМ В УАГАДУГУ, НАСЫЩЕН ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ, И ВСЕ МЕНЯ УГНЕТАЕТ: КРАСНАЯ ПЫЛЬ, ИЗНУРЯЮЩАЯ ЖАРА, ГУДЕНИЕ МНОЖЕСТВА МОТОЦИКЛОВ, ПОКА Я ПИШУ. ТЯЖЕЛО, КОГДА ПРИХОДИТСЯ ВЫБИРАТЬ МЕЖДУ АСТМАТИЧЕСКИМ ДЫХАНИЕМ КОНДИЦИОНЕРА И БЕСПОЩАДНОЙ СУХОЙ ЖАРОЙ. ЛЮБОВЬ МОЯ, ЛЮДИ ИЗ «ТЬЮРИНГ ПРОДЖЕКТ» ЖДУТ НАС В МОПТИ, А Я НИКАК НЕ МОГУ С ТОБОЙ СВЯЗАТЬСЯ. ТВОЙ ТЕЛЕФОН ЗВОНИТ В ПУСТОТУ, КАК И ТЕЛЕФОН В КАФЕ «КАПУЧИНО», ГДЕ ТЫ НАЗНАЧИЛ МНЕ ВСТРЕЧУ.

Манхэттен, 1985

Разделенные всего двумя десятками кварталов, миры Колумбийского университета и Сити-колледжа соприкасаются мало: первый — частный и дорогой, второй — бесплатный и государственный, первый состоит из солидных кирпичных строений, увитых плющом, второй — нагромождение современных кубов и обветшалой неоготики, первый — пристанище белых людей, второй точно в сердце Гарлема.

Бернард, сорокалетний коллега Лили-Роуз и, кстати, ее нынешний любовник, был приглашен на торжества по случаю избрания Джоэля Рабенштейна в Американскую академию наук. Эти двое давно знакомы: подростками они ходили в один шахматный клуб в Бронксе. Согласится ли Лили-Роуз сопровождать Бернарда на этот вечер? Она читала и оценила книги Рабенштейна, и ее приятно возбуждает перспектива познакомиться с ним вживую.

На празднике, то рядом с Бернардом, то одна, в босоножках на высоких каблуках и красном платье с вызывающими разрезами, она пробирается сквозь толпу, улыбаясь и покуривая, и головы мужчин поворачиваются ей вслед. Джоэль наблюдает, как она беседует с семью или восемью мужчинами по очереди, одаривая каждого одинаковой ослепительной улыбкой, как движется с неловкой грацией, вдыхая дым сигареты, выдыхая его через нос и вдыхая второй раз, а челка под Лорен Бэколл художественно закрывает левый глаз.