Дермафория

Постояльцы отеля – мужчины и женщины, преимущественно наркоманы, выздоравливающие и переживающие рецидив, а также пребывающие в разных переходных состояниях между этими полюсами. Одни двери никогда не открываются, другие никогда не закрываются. Толкачи и проститутки на бессменной вахте – обслуживание круглосуточное, без выходных. Работают за дозу, за гроши. Лампочки в коридоре перегорели, так что я прокладываю курс, ориентируясь по отдающему голубоватым свечением жужжанию из-под дверей.

В моей комнате раковина в углу, кровать, тумбочка, маленький письменный стол с черно-белым телевизором, Библия, колода карт, кусок мыла и запах всех тех, кто проживал здесь раньше и не пользовался мылом. В отличие от тюремной камеры, в номере есть окно с видом на проходящую внизу улицу. Открываю окно нараспашку – с желанием впустить свежий воздух и изгнать человеческий дух. Смотрю на тротуар – до него три этажа – и слышу тихий шепоток: «Прыгай». Замираю. Расслабляю руки на случай, если импульс повторится. Потом отхожу в глубину комнаты.

Сижу на кровати перед разложенными на столе картами. Солитер. Я знаком с правилами, но не помню, когда и где их узнал. Голова болит от заполняющих ее колонн лиц и цифр. Под бинтами чешется от статических разрядов. Блокнот ждет просветления, очередного воспроизведения забытых секунд. Удар грома подбрасывает трефовую семерку. Сердце закачивает под повязки тепло, и кровь вспыхивает в моей новой коже. К двери подошли осторожно и неслышно. Вежливый стук пудовым кулаком, и дверь с треском летит на пол в сопровождении петель и щепок. Штурмовики врываются из темноты, громадные черные люди-жуки с жалам и стингерам и лазерного наведения… красные пятнышки пляшут на моей груди… ждут лишь приказа королевы, который поступит через торчащие из ушей проводки.

Нет, на сей раз стук в дверь – всего лишь стук в дверь. Передо мной два обитателя «Огненной птицы». Зачем они пришли? Позаимствовать мыло? Убить меня? Эти могут и то, и другое.

– Червячок не завелся? Ленточный глист? – Слова его мягки, ритм четкий, словно отмеренный маятником серебряных часов.

– Нет. А с какой стати?

– Может, съели что-нибудь. Может, кое-кто взял вас за яйца. – Глаза смотрят в пустоту слева от меня, как будто заглядывает в карты через плечо. – Или, может, вы у кое-кого на жалованье.

Он кивает в сторону приятеля, долговязой личности ростом за шесть футов со свисающими ниже плеч спутанными, грязными волосами. Лицо у него цвета пятна от табака, глаза пустые, бескровные, как у старой фотографии. Глаза слишком долго оставались неподвижными и как будто застыли на серебряной пластине в тот самый миг, когда импульсная сковородка высосала из них душу.

– У него на них нюх. На червячков. Думает, вы можете быть переносчиком. Такое иногда случается с новыми жильцами.

Его спутник молчит. Несмотря на вечернюю духоту, на нем длинный, до колен, черный плащ. Представить его живым, из плоти и крови, так же легко, как натянутым на две перекрещенные палки где-нибудь посреди кукурузного поля.

– Ваш друг может ошибаться.

Я начинаю закрывать дверь, когда он говорит:

– Меня зовут Джек. – Протягивает руку, и моя исчезает в мясистой лапе. Ладонь у него влажная и скользкая от скопившейся на ней грязи жизни, проведенной без работы и близкого знакомства с мылом.

Первым в комнату входит парень в плаще. Джек следует за ним.

Молчун шипит что-то сквозь стиснутые зубы и проводит пальцем поперек горла – тихо. Он переключает телевизор на пустой канал, и на скрытые микрофоны дальнего действия падает защитный навес белого шума. Меня окутывает свистящий ураган. Душа отрывается от тела, как бывает, когда слушаешь оркестр.

– Будто музыка, – говорит Джек. – Этим помехам сотни миллионов лет. Они летят через космос с начала времен. Кусочки большого взрыва, обрывки симфоний, звучавших при рождении вселенной. – Он улыбается. – Люблю читать. – И начинает вытаскивать из брюк рубашку. – Убедитесь сами, я чист. Ничего нет. Так что нас никто не слушает.

– Мне все равно, слушает нас кто или не слушает. Вам придется уйти.

– Если вам все равно, тогда вас определенно слушают.

Джек задирает рубашку и поворачивается, демонстрируя голый торс. Со святой девой Гваделупской случилось что-то ужасное. Нанесенная лиловыми, синюшного оттенка чернилами, она обвилась вокруг его груди, но все ее лицо, а также тело и нимб испещрены мелкими язвочками от картечи, напоминающими оставленные сигаретами ожоги. Часть подсохла и покрылась коростой, что делает их похожими на пятнышки ржавчины, остальные воспалились и нарывают, окруженные распухшими участками покрасневшей кожи.