Деррида

Жан-Люк Нанси первым реагирует на присланную ему почти полную рукопись «Почтовой открытки». Одновременно ее получили Сара Кофман и Филипп Лаку-Лабарт, что вполне обоснованно, поскольку книга должна выйти в их совместной серии. Несмотря на ее размеры, он быстро прочел рукопись, в особенности «Послания», настолько он «увлечен, захвачен и порой растроган». «Безотносительно к издательскому решению этот текст меня трогает, хочется сказать, пародируя твое словоупотребление, он трогает, только это и делает, задевает (и попадает по назначению), это текст осязания и кожи». Нанси признается, что «даже жаль, что „Послания“ не стали отдельной книгой», хотя знает, что, если бы этот текст вышел, его статус изменился бы и он из философии превратился бы в литературу[815]. Он будет не единственным, у кого возникнет такая фантазия.

На самом деле «Почтовая открытка» составлена очень искусно, с таким же четким делением на две части, как ранее Glas, хотя оно не столь явно на визуальном уровне. Одна и та же проблематика проходит через всю книгу: «Между почтами и аналитическим движением, принципом удовольствия и историей телекоммуникаций, почтовой открыткой и украденным письмом, одним словом, возможно, это и будет являться тем самым переносом от Сократа к Фрейду и далее»[816]. Но режим письма и способ изложения в «Посланиях», которые занимают первую часть книги, и в трех других текстах совершенно разные. «Страсти по Фрейду» возникли из семинара, проходившего в Высшей нормальной школе и носившего название «Жизнь смерть»; речь в нем идет о скрупулезном и в то же время захватывающем анализе работы Фрейда «По ту сторону удовольствия», но тут же можно встретить Сократа и Платона. Что касается «Носителя истины», методичной проработке «Семинара о „Похищенном письме“», то о нем уже шла речь, но этот важный текст тоже вступает в резонанс с остальной книгой. «Почтовую открытку» завершает «Отнюдь», кажущаяся сымпровизированной, а в действительности постановочная встреча с Рене Мажором, впервые опубликованная в журнале Confrontation. Редкий читатель может по-настоящему прочесть эти четыре текста, а потом связать их друг с другом, если это вообще не утопия.

Перевод «Посланий» представляет еще больше трудностей, чем перевод остальных текстов Деррида, если не считать Glas. При первом чтении текста у Алана Басса, для которого это не первый опыт, сложилось впечатление, что это не менее сложно, чем перевести на французский Джойса. Деррида признает, что «Послания» в значительной степени зашифрованы, и соглашается давать пояснения, комментарии и подсказки всякий раз, когда это будет необходимо. «Основная часть работы шла по почте, – вспоминает Алан Басс, – он отсылал мне обратно мои страницы со множеством пометок. Но у нас также была одна долгая личная встреча в буфете вокзала, между двумя поездами. Многие детали ускользнули бы от моего внимания, если бы не он. Например, во фразе „Est-ce taire un nom?“[817] нужно также прочесть „Esther“ – это одно из имен его матери, а также библейское имя, которое играет активную роль в этой книге. Несмотря на все мои старания, большое число подобных эффектов в переводе было потеряно»[818]. Ханс Иоахим Мецгер, немецкий переводчик «Почтовой открытки», тоже проделает большую работу. «Читая ваши вопросы, – пишет ему Деррида, – я снова отмечаю, что вы прочли текст лучше меня. Вот почему переводчик так невыносим, и чем он лучше, тем ужаснее: Сверх-Я собственной персоной»[819].

В конце зимы 1980 года, когда Деррида посылал «Почтовую открытку» близким людям, он едва ли не систематически пользовался в письмах формулировкой «твой», что стало причиной дополнительных недоразумений. Каждый читатель, а еще больше каждая читательница может подумать, что книга обращена лично к нему или к ней. Элизабет де Фонтене очень точно описала неловкость, которую она вызвала:

Я чувствую себя перед «Почтовой открыткой» старой девой-англичанкой, одной из сестер Бронте, любящей саму любовь, что никак не связано с жизнью чужими чувствами, вы меня понимаете. Это скорее напоминает божественную святость. Мое первое впечатление от этой книги, во всей его наивности, долго меня не отпускает. Я буду дорожить этим первым прочтением книги, которая достаточно извращена, чтобы выделить мне такое место[820].