Деррида

Альберу Доссену, в те годы ученику предподготовительных курсов, он запомнился прежде всего как «красивый молодой человек, брюнет с римским профилем», который в конце занятий предавался порой ностальгическим воспоминаниям о Северной Африке. В остальном же он не был особенно близок с учениками, и часто у них возникало впечатление, что он живет в мире идей и размышлений, к которым они никогда не смогут приблизиться. «Я, кажется, помню, что он знакомил нас с идеями Гегеля, используя столь сложный язык, что немногие из нас могли за ним уследить. В записях лекций ощущалась наша неспособность в должной мере понять речь Деррида, из которой явствовало, что его стремления значительно превосходят то, что мы в состоянии усвоить».

Поль Коттен тоже был поражен серьезностью и сосредоточенностью Деррида, как нельзя более далекой от вольтерьянской иронии Женетта и богемной привлекательности Паскаля Фьески, преподавателя философии предыдущего года. «Деррида не раскрывался. Он, похоже, терпеть не мог анекдоты и забавные примеры. Он пытался не нравиться нам, а читать хорошо выстроенные лекции, подкрепленные материалом. Лекции эти были насыщенными, но их теоретическая планка для нас была чересчур высока. Он слишком уж верил в наши интеллектуальные способности. Уровень предподготовительных курсов у нас не имел ничего общего с уровнем какого-нибудь класса в лицее Людовика Великого или Генриха IV. Я помню, как он долго рассказывал о „Критике чистого разума“. У него, собственно, было стремление все сводить к Канту. „Отличительное качество великого философа в том, что его обязательно встретишь на любом перекрестке“, – говорил он. Он прищуривался, когда говорил нам об особенно сложных вещах, словно чтобы дать нам возможность больше проникнуться его речами».

Более позитивные воспоминания сохранились у Ньо Муелле, который будет и далее изучать философию, а потом станет министром в Камеруне. «Жак Деррида был очень сдержан и не особенно интересовался делами своих учеников. Но он принял участие в ужине, который мы организовали всем классом. Они вместе с Женеттом, единственные из учителей, присоединились к нам по этому случаю вместе со своими женами. Он не слишком много говорил и еще меньше шутил. Одному из наших одноклассников, который постоянно смеялся, Деррида однажды заметил: „Послушайте, Пеллуа, ваша вечная веселость меня удручает…“. Занятия у него были в равной мере насыщенные и серьезные, а поскольку у меня в последнем классе философия шла неплохо, я лично посещал их с большим интересом. Именно он дал мне возможность разобраться с кантианством. У него я постоянно получал хорошие отметки. Быть может, потому, что я уже тогда чувствовал, как во мне зарождается очень большой интерес к философии».

Проходят месяцы, и Деррида все меньше скрывает свое разочарование. Женетт, который радовался тому, что у них образуется «маленькая славная команда», понимает, что его бывший однокурсник считает эту должность лишь компромиссом. Он постоянно вспоминает о своей неудаче с Сорбонной, словно бы речь шла о том, что его притесняют. Болезненное настроение переходит в ипохондрию. Каждый день Деррида замечает у себя все новые тревожные симптомы. Он боится рака или еще какой-нибудь смертельной болезни, и многочисленные врачи, у которых он консультируется, не могут его успокоить. В третьем семестре признаки депрессии становятся явными. «Большая депрессия», – скажет он позже, поскольку в будущем столь тяжелой депрессии у него уже никогда не будет.

Приезжая в Ле-Ман, он не хотел признавать глубину своего разочарования. Но внезапно все ему становится поперек горла. Несколько лет он страдал, прежде чем пройти по конкурсу в Высшую нормальную школу, потом то же самое было с экзаменами на звание агреже. Он выдержал 27 месяцев службы в армии, дожидаясь, когда же у него наконец начнется настоящая жизнь. И все это для того, чтобы очутиться здесь, с учениками, которые слушают его, но ничего не понимают, с коллегами, которые говорят только об отпуске и спорте. Все это, чтобы надрываться, готовя лекции, и проверять бессмысленные тетрадки. Уже много месяцев, как ему не удается поработать над чем-нибудь личным. Он больше не находит в себе достаточно смелости, чтобы просто поддерживать переписку с самыми близкими друзьями. И как в таких условиях можно было бы закончить диссертацию? Правда, Жан Ипполит уверяет его, что, как только он вернется, его назначат в Сорбонну, где его ждет должность ассистента по общей философии: «Я уже сказал, что вы ее примете. Мне кажется, что обстоятельства в вашу пользу»[243]. Но после разочарования прошлой осенью Жаки не верит ложным обещаниям и думает, что ему, возможно, придется несколько лет просидеть в этом мрачном Ле-Мане.