Дерзай, дщерь!

Если бы Господь хотел указать женщине именно место покорной прислужницы своего господина, то вот удобный эпизод, в доме Марфы и Марии [53]. Восточный обычай вроде бы и теперь требует от жены вовремя подавать закуску и молчать, пока джигиты общаются; но Господь, совсем наоборот, не Марию отсылает на кухню, а Марфе, занятой самым женским делом, хоть и любя и дружески, намекает на суетность, и, между прочим, не порицает догадливую Маркелу (так, по преданию, звали служанку в доме Лазаря), прервавшую Его речь восторженным возгласом: «Блаженно чрево, носившее Тебя…» [54].

И Он не возбранял женщинам, включая блудницу и кровоточивую, приближаться и даже дотрагиваться до Него, Самого Бога! Это нынешние христианки в известном физиологическом состоянии считаются неприкасаемыми, страшатся осквернить даже церковную свечу, лампадку и молитвослов: ведь перед исповедью священник громко зачитывает перечень грехов издания Троице-Сергиевой Лавры: «дерзала в нечистоте ходити в церковь, взимати антидор и всякия святыни прикасатися».

Патриарх Сербский Павел приводит несколько авторитетных суждений на эту тему: Дионисий Александрийский, Тимофей епископ Александрийский, Иоанн Постник, Никодим Святогорец единодушны: в период месячных очищений нельзя причащаться. Правило это связано, оказывается, с тем, что в древние времена все верные, включая женщин, до запрета на Лаодикийском соборе (364), входили в алтарь и причащались со Святой Трапезы.

В ветхозаветные времена иудеи отделяли от общения женщину в период истечения крови, потому что прикосновение к ней означало культовую нечистоту [55], но у христиан иной взгляд на эти вещи: оскверняет только грех [56].

Проанализировав евангельский и канонический аспекты проблемы, Патриарх Павел делает вывод: «месячное очищение женщины не делает ее ритуально, молитвенно нечистой; эта нечистота только физическая, телесная, равно как и выделения из других органов (например насморк? – авт.). Нет препятствий, чтобы женщина во время месячного очищения, при должной осторожности и принятых гигиенических мерах, могла приходить в церковь, целовать иконы, принимать просфору и освященную воду, а также участвовать в пении. Причаститься в этом состоянии или, будучи некрещеной, креститься она бы не могла, но, находясь в болезни или при смерти, может и причаститься, и креститься» [57].

Ответы Христа на вопросы фарисеев о браке [58] также посрамляют ветхо-раввинские взгляды и обычаи, провозглашая совершенно равные требования к мужу и жене; более того, по Его слову, именно муж должен оставить отца и мать и прилепиться к жене своей [59]: ведь то, к чему прилепляются, всегда прочнее, основательнее и надежнее, чем то, что прилепляется. Конечно, Господь не сомневался в столь полезной для человечества способности женщины не только выживать, одолевая тяжелые обстоятельства, но и подобно кариатиде держать на себе готовый рухнуть мир.

Не случайно же сказано: «предаст же брат (а не сестра) [60] брата на смерть и отец (а не мать) детей» [61]. Сколько раз Господь гневно обличал иудеев, да и самих апостолов: «род неверный и развращенный…», «косные сердцем, чтобы веровать», но женщин Он никогда не критикует, а только ободряет: «не плачь!»; «ты освобождаешься от недуга твоего»; «иди в мире и будь здорова от болезни твоей»; «Я не осуждаю тебя».

Возможно, кто-то усмотрит уничижение нашего пола в эпизоде с сирофиникиянкой [62], которую Христос испытывает, употребляя обидное сравнение: «не хорошо взять хлеб у детей и бросить псам». Скучно разжевывать, что сия метафора касается не личности ее и не женского естества, а лишь принадлежности к языческому племени.

Не стоит мотивировать особенную Божию милость относительно слабого пола исключительно состраданием, снисходительной жалостью к немощнейшему сосуду. К. прочла впервые, даже не в Евангелии, в журнале «Работница», о дне жен-мироносиц и была потрясена; она восклицала, почему-то шепотом: «Они все разбежались! Сидели взаперти и тряслись! Апостолы! А эти… тоже поди тряслись, но пошли к Нему!».

Ну да, а перед тем стояли у Креста, и множество женщин «плакали и рыдали о Нем», а та «во многие грехи впадшая жена», которая омывала слезами Его ноги и предварила помазать тело Его к погребению, щедро возливая дорогое миро, воспоминается в Великую Среду, разумеется, не просто так, а в противовес Иуде, предавшему Его в этот день. Но имя женщины, совершившей пророческое действие, до нас не дошло. «Имя предателя помнят, а имя верного ученика забыли, потому что это была женщина» – с горечью замечает католическая исследовательница Нового завета Элизабет Шюсслер Фьоренца [63].

И по Воскресении Он «явился прежде Марии Магдалине», ей и другим мироносицам первым открыв главную истину христианства, конечно лишь потому, что представители господствующего пола страха ради иудейска оказались в тот момент далеко от Его могилы.