Дерзай, дщерь!

И тут сверху, с неба простираются белые прозрачные руки, задергивают, стягивают ткани, плоть мою, преграждая вход этим страшным, а сердце забирают и уносят ввысь. Мне хорошо, боль прошла, я наслаждаюсь покоем и плачу в полузабытьи… Через сколько-то времени вижу опять прекрасные руки и мое сердце в них, маленькое, сморщенное, серое, как баранья печенка из холодильника… и так брезгливо бросают его мне, и слышу: «Богу не нужно твое ледяное сердце!».

Имя Вера словно само свидетельствует о незаурядной мистической одаренности рассказчицы, сподобившейся удивительного видения. Ей в одночасье открылось то, до чего другие дозревают годами: не обстоятельства, не эпоха, не погода, не друзья, не враги – виной всему этот мерзлый комок, от которого «исходят злые помыслы» [113]; он не оживет, пока мы глядим на себя с полными сострадательных слез глазами и втайне надеемся, как героиня известного романа, что явится некто и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!».

Любая из нас поведает с тихой грустью, что с детства терпела от непонимания и равнодушия, родители не ценили, друзья предавали, подруги платили злом за добро, сослуживцы возводили клевету – волшебное слово, мигом аннулирующее любую критику в наш адрес. «Знал бы ты, сколь я перЕжила!», – возражала пожилая прихожанка священнику, призывавшему ее открывать свои грехи; приятно считать себя невинной жертвой, а порицание решительно отвергать как незаслуженную кару.

Почему иные, даже церковные, предпочитают священнику психоаналитика? Потому что психоаналитик непременно успокоит: он утопит грехи в научной терминологии, сведет к «общей проблеме», наследственности, детским обидам, всё-то объяснит, избавит от угрызений совести, страха наказания и даже не намекнет на «слепоту от неприязни к осознанию внутренних конфликтов», о которой они из опыта пишут в своих книжках.

Бездну времени убивают женщины на бесплодные, бесполезные жалобы, словно надеются получить индульгенцию за свои злоключения. Да, мы не выбирали родителей, соцпроисхождение, генетику, среду; да, мы не можем принудить окружающий мир к любви и состраданию; да, мы сами не знаем чего хотим и привычны больше к плохому. Но в наших силах припасть к Богу, источнику всякой радости, и Он вернет нам загубленную жизнь с избытком [114] – но не иллюзии, не игрушки, не миражи.

Г. при первом же знакомстве огорошивает признанием: «десять лет в рабстве у цыган была!»; ее расспрашивают, ужасаются, возмущаются; при дальнейшем общении обнаруживается: к ворожее она попала не под гипнозом, а из любопытства, по собственной воле осталась в качестве гадалкиной «ассистентки», соблазнившись сытым, беструдным, ленивым существованием, да и теперь, похоже, не столько жалеет о потерянных годах, сколько хвастается экзотическим приключением.

Кухарка, увольняемая из религиозной организации за воровство, патетически восклицала: «Христа тоже гнали!»; самая грубая корысть способна до поры до времени странно уживаться с высочайшим идеалом; но когда-нибудь, если не придет осознание, грех постепенно столкнет к цинизму, убьет всё живое в душе, и женщина превратится в автомат: разговаривает, зарабатывает, наряжается, варит обед, но не ощущает ни веселья, ни печали, ни даже тоски от тусклого прозябания.

Прихожанка на исповеди заливается слезами, а грех называет пустячный, всего-навсего грубым словом обидела сотрудницу; умный духовник наводящими вопросами вытягивает, что семью она развалила, с неверующими детьми не общается, внуков знать не хочет и притом уверена в своей правоте и христианской правильности.

Зато милая весёлая Е., сумевшая и семью сохранить, и детей довести до Церкви, всегда сокрушалась: «Одни ошибки! Погляжу назад: чего только не наворочено, и всё моими собственными руками!». И стишок на эту тему читала, забылся теперь.

Привыкая жить с Богом, мы постепенно приобретаем опыт доверия и отдаем себя в Его волю, как в руки умелого скульптора, отсекающего от уродливой глыбы всё лишнее, чтобы засиял скрытый под пластами мертвого камня образ Божий, в котором и содержится сущность человека, неповторимая драгоценная пред Ним личность. А «пока мы лиц не обрели», нам свойственно сочинять себя по какому-то, не обязательно даже высокому, но чем-то привлекательному образцу, состряпанному из романов и фильмов, и эту карикатуру выдавать за свою неповторимую душу, и внушать ложный образ всем подряд, в том числе и духовнику на исповеди.

Теперь, когда крайности позади, Д. признается, что сначала «из уважения к батюшке» не открывала свои грехи; что-то, конечно, рассказывала, но с большей или меньшей тонкостью сваливала вину на объективные обстоятельства и на кого придется. Но однажды батюшка заявил в проповеди, что ему ближе и дороже те прихожане, чье покаяние глубоко и чистосердечно; тогда Д. принялась наговаривать на себя до полного уничтожения.