Дерзай, дщерь!

«Сынок!» – обращалась м. П. и к чекисту, проводившему обыск, и к следователю, имевшему замысел хитрыми вопросами вынудить ее оговорить священника, и к конвоиру, которого она упросила-таки передать батюшке пирожки. И солдатик этот не побоялся после суда подойти к ней на виду у всех, чтобы сказать: «Мать, ну не убивайся ты так… вернется, щас же не тридцать седьмой год».

Это было в конце семидесятых. А вот воспоминания несчастной оклеветанной А.А. Танеевой (Вырубовой), которая вызывала лютую ненависть победившей черни как друг царской семьи: ночами в ее камеру в Трубецком равелине с гнусными намерениями врывались пьяные солдаты; она падала на колени, защищаясь прижатой к груди иконой, и только плакала, когда ее оскорбляли и «называли гадкими словами». Имея опыт ухода за ранеными в лазаретах, Анна Александровна доподлинно знала, что «душа у русского солдата чудная», а тюремщиков считала «большими детьми, которых научили плохим шалостям». В конце заключения она рисовала их портреты; они говорили: «вот нас тридцать пять человек товарищей, а вы наша тридцать шестая».

Женщине мало свойственно самостоятельно примыкать к какой-нибудь группировке, политической или по интересам, это как-то несерьезно для нее, ведь сообщества привлекают тех, кто ничего не несет в себе самом: кто пуст как личность, стремится выступать от имени города, народа, страны, расы, на худой конец «партии любителей пива». Во времена повального коллективизма, при тенденции власти к казарме и расчеловечению, женское присутствие все-таки сохраняло, сглаживало и украшало жизнь; недаром у Е. Замятина в знаменитом романе «Мы» единственной живой душой в мертвом царстве послушных «нумеров» оказывается женщина, И-330, предпочетшая смерть растительному существованию всем довольных зомби.

Зинаида Николаевна Пастернак, жена поэта, в одном из писем рассказывает, как, встретив на улице ребенка-попрошайку, отправилась к нему домой, помыла мальчика, убрала и навела порядок в комнате, словом, сделала обычную женскую работу. А к каким сверхчеловеческим усилиям вынуждали война, эвакуация, «перестройка», вечные российские неурядицы, когда женщина и заработать должна, и обед приготовить, и постирать, и консервировать, и варенье варить, запасая на зиму, еще и приторговывать вязаными ковриками, зеленью с огорода, потому что семейству нужно выживать!

…Каждая жена, сестра и мать,
Каждая, любившая когда-то –
Там привыкла голову склонять
В память «неизвестного солдата».
Но не тот лишь истинный герой,
Кто пошел на бой, кто пал в сраженье:
Есть на свете героизм иной –
Тоже подвиг – в самоотверженье.
Вот я вижу ряд других теней,
Гибнущих без жалобы, без стона:
Женщины тревожных наших дней,
Любящие матери и жены.
…
Сколько их и жизнь свою, и кровь
Отдавать по капле были рады,
За свою великую любовь
Не прося, не требуя награды.
Это – блики светлой красоты
В сером мраке жизненной пустыни…
Принесите ж слезы и цветы
В память «неизвестной героини»! [195]

.

В столице по окончании войны пленных немцев показали народу: их колонны шли по Садовому кольцу от Белорусского до трех вокзалов. Очевидица вспоминает, что поразило ее больше всего: «Какие-то старушки, сухонькие бабки, похожие на черных мотыльков, подходили и протягивали им куски хлеба, отдавали долю от своего скудного, ничтожного пайка; те отшатывались, не понимали, чего от них хотят, а старухи, крестясь, настаивали, чтобы они взяли, еще какие-то женщины протягивали кружки с водой…» [196]. С.С. Аверинцев рассказывал о встреченном им в Германии старом немце, психиатре, который принял Православие, насмотревшись в плену на доброту русских женщин [197].

Женщина не носит вражеского лика; З. Фрейд в осудительном аспекте заметил, что женские этические нормы отличаются от мужских: «у них не столь жесткое, безличное и независимое от эмоциональных корней суперэго» и «они проявляют меньше чувства справедливости, чем мужчины» [198]. Чистая правда: женщина судит не по справедливости, а по милости и состраданию; это свойство дано ей вместе с миссией спасать, успокаивать и примирять, ходя по острию ножа посреди ненависти и смерти.